Песни радости, песни печали

Перун бывал неистовым не только в гневе. В то утро каменная кладка стен, что таили за собой его светлицу, дрожала, вторя трепету Макоши, обхватившей руками и ногами его мощную спину. Их близость с самого первого дня была противостоянием. Он неизменно грубо хватал ее за руки, сдирал одежду и больно сжимал груди, впиваясь зубами в темные ореолы их выступов. После так же резко, требовательно, бесцеремонно и иногда неуклюже брал ее, размашистыми движениями своими стараясь выбить из нее крик. Именно он, этот сдавленный стон, действовал на него как заклинание, приводил в исступление и заставлял дергаться во всплеске удовольствия. Она же вела свою игру: никогда не жаловалась, не просила прекратить, даже когда супруг бывал излишне груб, почти жесток к ее плоти, сносила шлепки и любой напор утром, днем и ночью. Но, прознав про заветный крик – тот самый спусковой крючок, работающий безотказно, – стала использовать его как лакомство при выездке породистых скакунов. Сношения с предыдущими женщинами не принесли Перуну должного навыка – богиня судьбы знала об этом как никто. Их было всего две: Дива-Додола[39], первая любовь, родившая громовержцу Девану, понесла рано и за то время, что они были вместе, вероятно, не сумела ничему обучить своего супруга. А когда она пропала, без вести унеслась в неведомые дали (в том повинен был Велес, родной дядька громовержца, возжелавший запретную Додолу и схоронивший ее в своей избушке в темном лесу), Перун нашел утешение в земной девке, но та совсем слова не имела и только и делала, что всхлипывала да мычала. А как Даждьбога родила, так и преставилась. Додолу Велес отпустил, но не встретили ее объятиями – не снесший ее опороченности громовержец обернул ее божьей коровкой и отпустил летать по свету Пятимирия. Понятно, что любовник из Перуна был сырой, хоть и способный. Мудрая Макошь взялась за любовное образование супруга без всякого на то разрешения, и, надо сказать, ее метод оказался действенным. Направляя благоверного руками, замедляя темп его движений, водя пальцами по заповедным уголкам его могучего тела и – главное – не торопясь исторгнуть крик, такой важный для него, богиня добилась своего: непоколебимый тиран, грозный владыка Прави стал послушным учеником, готовым сделать для жены все, что бы она ни попросила. Она могла часами заставлять Перуна ублажать себя, не проронив ни звука, а он старательно гладил ее чресла, опускал свою величественную голову к ее бедрам и целовал, целовал, целовал… Пока не срывал победный стон, приводящий обоих к неземному блаженству.

После крика стены дрожать перестали. Опочивальня наполнилась нежной истомой. Нагой Перун повалился на подушки и сомкнул очи, а Макошь припала к его могучему плечу и принялась водить пальцем по набухшим венам. Она давно перестала вести счет своим любовным победам, воспринимала их как нечто само собой разумеющееся. Но наполнялась в такие моменты негой и дурашливым счастьем, которым неодолимо хотелось поделиться с мужем. А в то утро особенно: вестей для обсуждения было видимо-невидимо.

– Поздравляю тебя с новой сестрой, громовержец!

Тон ее не подразумевал никакой серьезности. Она говорила о Миле как о каком-то приобретении – новом украшении или лошади. Полуприкрытые глаза Перуна скосились на супругу, но не обнажили никакого интереса к теме разговора, потом веки его снова захлопнулись, и он остался лежать безмолвно.

– Поговаривают, она хорошенькая. Да еще и Буяном править будет. Вступил бы ты в схватку за ее прелесть, не будь на твоем пути Салтановых сыновей?

– Ликом своим она точь-в-точь Лада, только юнее – так говорят все, кто видел обеих. – Перун улыбнулся, вспомнив, как случайно подслушал перешептывание слуг. – Пожалуй, что брат с сестрой не должны сношаться. Какой бы хорошенькой она ни была.

– Стрибог же взял Немизу в жены. И детей вон сколько…

Перун приподнялся на локте, и голос его мгновенно посерьезнел:

– Да не сестра она нам! Подруга Мары, которую та величает сестренкой. Но ни по крови, ни по чему – не наша она, не наша.

Сглотнув мужнин ответ, богиня судьбы оставила постель и подошла к окну, ее стан в лучах солнечного света был подобен амфоре.

– Мне иногда думается, если бы вы дружили со Стрибогом, я бы смогла у нее выведать все секреты…

Перун снова упал в подушки и устало отчеканил:

– Я утомился повторять. Никто его не гнал. Всю жизнь, сколько его помню, он всех сторонился. В наших игральных схватках не участвовал, в пирах всегда занимал дальний стул и, как только смог, сбежал, улетел, как будто развеялся на своих ветрах. Сам с собой всегда что-то решал, а мы только и успевали, что строить догадки.

Минутное безмолвие, вероятно, пробудило в громовержце противоречивые мысли. Он поделился с женой своими соображениями: