Песни радости, песни печали

– Чтобы получить зелье, надо обратиться к торгашам. Они выдают тебе его за монеты, но еще нужно ручательство за тебя, что ты в Стрибожий дом ходок и там ему да Немизе подаяния носишь, – тогда тебе и продадут. – Он проговорил это почти не дыша, поскольку не мог ни о чем думать: все ощущения сконцентрировались вокруг его мужского достоинства.

Впрочем, никакого достоинства в нем не осталось, одно лишь желание излить свою похоть. Поймав это мгновение в очередной раз, безмолвная посетительница бросила детородный орган на произвол судьбы. Тарх кивнул ей и приказал убираться, скосив взор на дверь. Ему вдруг стало невыносимо стыдно за то, что он позволил себе сделать с князем. Как будто в него вселился кто-то совсем другой – но тому Тарху эта игра доставляла ни с чем не сравнимое удовольствие.

Князь висел на столбе в совершенном исступлении. Как бешеная собака, он дергал бедрами, рычал и бранился, одновременно рыдая и истекая соленым потом. Тарх взглянул на пыхтящего Радимича и проговорил:

– Спасибо, князь, ты меня полностью удовлетворил.

Дверь за ним бесцеремонно захлопнулась. В коридоре еще долго эхом раздавались крики обезумевшего Вескинского князя. «Хорошие люди кляп изобрели», – подумал Тарх, шагая в свой кабинет.

Четыре окна – слишком много для такой маленькой комнаты. Свет из них проникает в каждую щелочку, каждую трещинку, и ничему здесь от него не скрыться. Однако же послеобеденная дрема – больно могущественная чаровница, она заволочет собой самый крепкий рассудок, и спастись от нее сложно даже в светлице, формой напоминающей свечной фонарь, посреди ясного дня.

Алконост растянулась поперек кровати и всматривалась в знакомую обстановку. Балки сходились в единой точке, из которой спускалась лампа на пять свечей, болтаясь прямо над постелью. Под одним из окон притулился пыльный стол с сиротливо брошенным креслом. Наверняка оно все так же ворчливо скрипит и шатается, как тогда: ножка из ясеня рассохлась, требует замены, но хозяину совсем не до починки мебели. Впрочем, в ту минуту он и вовсе мирно сопел на плече у белокрылой красавицы, одурманенный дневным сном.

Дева поглядела на его взъерошенные кудри и вспомнила о своих мечтаниях. Как она любила своего виноградаря! Как мечтала о близости – не сердечной, духовной, какая меж ними, как ей казалось, натянулась неистираемой шелковой нитью, а о самой низменно-плотской… Фантазии эти не давали ей спать долгими ночами. От одной мысли о Красиборе ей становилось жарко, она невольно сжимала бедра и в своем воображении предавалась самой отчаянной любви. В такие моменты, когда прилив лихорадочного сладострастия заполнял нутро, в ее видения приходил он, такой могучий и непоколебимый, брал ее, как пушинку, на руки и относил на шелка. Зацеловывал каждую пядь ее кожи, гладил спину и плечи, шею и груди, руки его ныряли в самые укромные уголки ее тела, а после… Это «после» случилось совсем иным. И таким оно было быстротечным и блеклым, что она и охнуть-то успела лишь от неожиданности. Резкие движения, рваный темп – кажется, еще синяки на ляжках останутся. Она чувствовала его старания, хотя мечтала о сладострастии; он задыхался от собственного напора, а не от вожделения. И пусть ей не с кем было сравнивать, отчего-то происходящее казалось деве-птице унылым. А кричал он так, будто давал сигнал войску идти в атаку. Финальный рывок его был до того грубым, что Алконост проголосила, видимо, как тогда, в ночь перед свадьбой. В ночь перед их несостоявшейся свадьбой. Не помня себя от горя, она бросилась тогда в окно и стала птицей, а ведь мечтала быть женой…

Из воспоминаний она снова возвратилась в комнату. Гобеленовое панно все с тем же сюжетом: рыбак в камышах, а за ним хитрая кошка, что проворнее мужичка тянет из воды рыбку. Алконост непроизвольно погладила несостоявшегося мужа по голове, а сама мысленно перенеслась в маленький сруб на берегу реки, вспомнив своих добрых спасителей. Где они сейчас? Так же ли дружны, здоровы, сыты? Ей нестерпимо захотелось вновь их увидеть, расцеловать до одури, стиснуть в объятиях… От движения ее рук мужчина вздрогнул и принялся лениво шевелиться. Он прошел рукой по ее бедру, скользнул ладонью глубже, пробежался по талии и уперся в налитую грудь. С шумом втянул воздух, оперся на локоть и приподнял голову, щуря глаза от яркого света. Счастливая безмятежность его лица вмиг стерлась и обернулась озадаченностью. Он сел на край постели и закрыл глаза руками. Дева-птица тоже приподнялась и тихонько произнесла:

– Сон приснился нехороший или что, Красибор?

Ответ она знала и без него. Юноша отвел руки, и ей стали видны горючие слезы. Справиться с их потоком он был не в силах. Так встречают товарищей с войны и провожают самых близких в последний путь. Захлебываясь слезами, он уткнулся в плечо Алконост и завыл. Ей оставалось лишь гладить его, как расстроенное дитя, и приговаривать:

– Все хорошо, милый, все хорошо! – А сама качала головой, понимая, что ничего хорошего их не ждет.