Песни радости, песни печали

У закатного часа есть волшебные чары. Словно светило, перед тем как умереть, озаряет все вокруг неповторимой красотой, чтобы уходящий день запомнился как исключительно прекрасный. Золотой час прокрался в чернильные перья Сирин и переливался в них магическими красками: от мистической зелени изумруда через горделивую синь сапфира в благородную аметистовую бесконечность и обратно. Плетистые страстоцветы, безмолвные свидетели этого завораживающего представления, поспешили склонить свои пушистые головки перед красавицей. Казалось, даже калитка скрипнула тише обычного, засмотревшись на ее стройный стан и волнующие изгибы. В передней комнате, отделенной, как театральные подмостки, бархатом рубиновых штор, не было ни души. Сразу же откуда ни возьмись выскочила прислужница, и в руке вечерней гостьи мгновенно оказался кубок, полный вина. Ждать пришлось недолго: чуть только кубок опустел на треть, из-за занавеса появился сам хозяин Сада.

– Раз солнце закатилось, настал черед сиять другим светилам! – вымолвил Елисей, коснувшись устами руки птицы Сирин.

Потом провел за собой в самое сердце Сада – шестигранную беседку. Пятипалый виноград неохотно впускал предсумеречное зарево в свои владения, но лучи, что пробивались сквозь резную вуаль листвы, жадно падали на смуглую кожу. Огромный лемотрин-камень, притаившийся на груди царевича, бесстыдно выглядывал из-под одежд.

Стол был уставлен яствами. Мохнатые грозди вистерии нависли над блюдами, норовя залезть в каждую тарелку, но их плети были слишком коротки, чтобы дотянуться даже до горы зажаренной целиком рыбы. От досады, а проще говоря от зависти, им только и оставалось, что осыпать трапезничающих розовой пыльцой. Впрочем, участникам тесного застолья не было никакого дела ни до вистерий, ни до пыльцы, ни до зависти. Верно, окажись они тогда на камнях среди пустыни, точно так же глядели бы друг на друга, не отрываясь, без малейшего налета стыдливости или смущения.

– Ваша корона… она великолепна! – произнесла Сирин, расправившись с очередным яством.

Буянский престолонаследник молча поднялся из-за стола, подошел к девице и водрузил символ монаршего величия ей на голову. К слову сказать, убор тот был безделушкой, среди драгоценностей Салтанова рода не значился, а был подарен Елисею кем-то из послов после какого-то шумного бала.

– Отныне ты царица сегодняшнего вечера, девица Сирин! – проговорив это, он принялся оглаживать ее, спускаясь по точеной шее к открытым плечам.

Однако дева-птица остановила его на этом чувственном пути, мягко отведя нетерпеливые руки царевича. Следом послышался ее голос:

– В благодарность за этот воистину царский подарок разрешите и вас одарить, Елисей Салтанович! – Поднявшись и не найдя в очах цесаревича никакого сопротивления, Сирин сняла платок цвета сливы, подпоясывавший ее платье. – Отказ не принимается!

Получив безмолвное разрешение делать все, что заблагорассудится, дева-птица завязала глаза царевичу шелком платка и поднесла к его губам пузырек с зельем. Послушно хлебнув варева, тот поводил языком по нёбу и, распробовав его на вкус, изрек:

– Не ведаю, что за сладость такая. Но приятна до одури!

– Сыграем в игру, – сказала Сирин, допив зелье из бутылька. – Не снимай повязки, пока счет до десяти не доведешь. А потом найди меня, цесаревич! – Последнее она уронила прямо ему в губы и оставила одного.

– Один!

Беседка выпустила пленницу в Сад.

– Два!

В белоснежной купели затаилось водяное зеркало. В его безмятежности плавали перистые облака, глядящие на город, пока хоть что-то было видно. Дева невольно поймала свое отражение и поправила волосы.

– Три!

За увитым розами плетнем болтались крепкие кандалы, скучающие в своем бездействии.

– Четыре!

Натянутое меж двух мощных тополей льняное одеяло приглашало поваляться без прочих обязательств.

– Пять!

Ночные фиалки раскрылись без остатка, не в силах упустить зарождающийся спектакль.

– Шесть!

«Качели!» Одетые в невесомую ткань, они висели на опоре, не шевелясь, будто сами участвовали в этой нехитрой игре. «Вместе прятаться веселей», – пролетело в голове Сирин, и она скрылась под воздушным палантином.

– Семь!

Повязка оказалась сорвана раньше срока. Лицо царевича обрело почти животный оскал, желание поднялось из самых его мужских глубин, и было оно такой силы, что препятствовать ему не было мочи, потому Елисей устремился на поиски, считая на ходу:

– Восемь!

По плечам больно хлестнули виноградные плети. Остервенело отбросив их, царевич ринулся дальше:

– Девять!

Гранитная чаша, полная прохладной воды, появилась из-за кустов. «Как ты некстати, знала бы» – раздраженно подумал Елисей. Фонтан, выложенный сланцами, дразнился и сердил царевича пуще каменной ванны. Преодолев их да наступив на зрителей-фиалок, испустивших дух и дивный аромат, он забежал в укромный угол Сада:

– Десять!

Над буянской столицей потемнели небеса. Ничегошеньки не видать было в сени деревьев. Только самоцветы-украшения блестели под натянутой тканью. Подобравшись к качелям-истуканам и откинув палантин, Елисей произнес:

– Ты раскрыта!