Песни радости, песни печали

Доносчица-корона подыграла молодому царевичу. Камни ее сверкали вместо звезд – можно было заметить, как самоцветы изменились от короткого знакомства с Сирин: все те, что были красными, как кровь, запеклись и потемнели, но сиять не перестали.

– Что полагается победителю? – жадно выговорил он.

Пальцем натянув бретельку, дева-птица еле слышно шепнула:

– Все! – И платье, струясь, спало к ее ногам.

Терпение лопнуло одномоментно. Елисей впился в ее уста, алчно сполз по тонкой шее к самым грудям. На голову его легли девичьи руки и легонько подтолкнули, призывая быть смелее, исследовать заповедные уголки желанного тела.

Никогда еще Сирин не встречала такого мастера доставлять наслаждение. Охотник он был знатный, умел, как никто до него, обращаться с оружием. Кончик языка его скакал быстрее лани, забегал, куда только получалось, то легонько касаясь манящих изгибов, то настойчиво протискиваясь внутрь, во влажную ароматную глубину. Продержаться под сладостной пыткой долго не удалось: не прошло и пяти минут, как колени девы задрожали, а бедра инстинктивно сжались. Воздух Сада наслаждений пронзил сладостный стон. Мокрый от всего, что случилось внизу, Елисей поднялся на ноги и поделился добычей с Сирин, подарив ей долгий поцелуй.

Пришел ее черед удивлять. Дева-птица зацепила взглядом лежащую неподалеку мраморную плиту. Камень хранил тепло уходящего дня, поверхность его блестела и манила чистотой. Атакуя поцелуями, Сирин дотолкала царевича до плиты и усадила на нее. Девичьи ладони гладили его лицо, спустились к груди и надавили на бархат его кожи. Елисей безропотно поддался, опустившись спиной на белоснежную поверхность, – так, как и было задумано королевой вечера. Рубаха на нем вмиг разлетелась, он и не думал, что в хрупкой девушке могла прятаться такая силища. Лишив его торс покрова, она припала к нему губами, кусала возбужденные темные выступы сосков, а после нащупала меж них камень. Тот самый, за который бились правители чужих земель. Лемотрин погрузился в ее рот, цепочка натянулась на мачте-шее. Сирин взглянула Елисею прямо в глаза. От одного этого зрелища он готов был испытать взрыв чувств. «Рано, слишком рано», – остановил он свой скорый позыв, не сводя взора с Сирин.

Она точно не знала, что испытывают мужчины, пережившие ее умелые ласки. Их красноречия было явно недостаточно, чтобы живо описать весь тот каскад эмоций, что им доводилось получать от близости с ней. Все, что она раньше слышала от своих многочисленных любовников, сводилось к тому, что ее уста творили неземные чудеса с их мужским достоинством. Елисей был юношей избалованным, но даже он, глядя, как кудесница задерживает дыхание и, словно на полозьях, скользит вдоль его немаленького орудия, держал вдох вместе с ней. Шевелить руками или другими частями тела он не смел. Сирин и так безошибочно разгадывала каждое его желание и мгновенно его исполняла. Чувствуя, как подступает его сладостный финал, она замедлялась и переходила от скипетра к державе, заставляя цесаревича выть от удовольствия, будто лесной зверь. Насладившись его вкусом, дева-птица взмахнула крыльями, оторвалась от земли и метко приземлилась лоном прямо на царственный шпиль. Возбуждение выплеснулось из обоих любовников, схватило их за гривки и притащило к одновременному разрешению чувств.

Девица лежала и сквозь дрему ощущала что-то такое, чего раньше никогда не испытывала. Она сбросила с себя путы сна и принялась вглядываться в лик сопящего царевича. К горлу подступил ком, а по всему телу разлилась волна неведомого чувства. То была даже не волна – целое море, безбрежный океан нежности, в котором она парила так свободно и легко. Она прильнула к его наливной груди, прикрыла глаза и улыбнулась.

Воздушные грозди вистерии, любопытные глазки растоптанных фиалок да обидчивые плети девичьего винограда не засыпали до утра, внимая шепоту влюбленных и шелесту их жарких губ. Только страстоцвет спал счастливым сном: его цветки тратили каждый день, от рассвета до заката, на подобные любовные шалости.