Песни радости, песни печали

Крыльями в городе он не пользовался никогда. Никаких указов с ограничениями людей-птиц и прочих оборотней в их возможностях не оглашалось, но так уж в Буяне сложилось, что полеты над слободками, а тем более над Салтановым дворцом считались недопустимыми. Добежав до дальней крепостной стены, Финист расправил крылья и мигом очутился в ремесленной слободе у сдобной завитушки – вывески калачника. Поправил кафтан, глядя в окно витрины, убрал назад растрепавшиеся пряди и скользнул в высокую дверь.

Здешний аромат был тем еще пронырой: его вдыхал и наслаждался им каждый, вне зависимости от предпочтений или сословия. Только испеклись сладкие улитки, и их запах лопался в воздухе соблазнительной корицей. Хозяин лавки возился с рогаликами, складывая их в корзины разного размера. Вдоль прилавка сгрудились несколько людей. Финисту не сразу стали видны их лица, он щурился и всматривался в них, но после яркого солнца в темноте калачной глаза отказывались рисовать четкие линии.

«Вот бы никого из знакомых не увидать», – осторожничал он в своих мыслях.

Вспомнилось ему, как он оказался здесь в прошлый раз. Нахалка Аксинья, которой нынче немило жилось, раз она княжну без надзора оставила, царское повеление нарушив… Речи калачника, когда они наедине остались, – вроде тот и чепуху молол, что муку пшеничную, а вроде и зерно в них было, да пойди пойми, во что бы оно могло вырасти… Тогда здесь пахло дрожжевым тестом и карамелью, а теперь вот – южными пряностями. В животе предательски заурчало. Сам-то Финист не успел и краюшки перехватить.

Лица стали отчетливо незнакомые. Мысленно выдохнув, опричник царевича улучил момент, когда пекарь принялся рыться в корзине, а посетители все как один отвлеклись на треск полена в печи, и юркнул за ширму. Он не прогадал: в темном углу, на стуле с широкими подлокотниками вправду сидел человек, и весь его облик говорил о том, что он торговал далеко не сдобными булочками. За ним, на верхней полке, стоял свечной фонарь с умирающим огарком.

– Садись, мил человек. Погадаем тебе.

Скрипучий старческий голос отозвался где-то далеко в голове Елисеева опричника. Лица гадателя было никак не рассмотреть – плотный мрак скрывал его от самых зорких очей. Финист нащупал спинку кресла и безропотно сел. На ту часть стола, что ловила нахальный солнечный луч, пробивающийся через узкий просвет между шторами, опустилась деревянная карта. Скрытый пеленой тени старик рассмотрел изображение и хмыкнул:

– Радуга… Ты пришел туда, куда хотел. Что на душе твоей?

Рука зашевелилась в темноте, и после недолгого шуршания рядом с первой оказалась вторая руна, на которой была начертана стрела, направленная острием вверх.

– Треба… Не просто так ты шел сюда, путник. Желаешь от меня ты чего-то. Чего же?

Вопреки черной мгле, скрипучий голос, сам того не ведая, уже нарисовал Финисту портрет старика, да до того филигранно, что любой живописец бы позавидовал. Опричник намеренно низко проговорил:

– Третью руну жду. Узнаешь!

На стол возвратилась морщинистая рука, а луч света выхватил блеск исполинского перстня. Под сиянием самоцветов проступала руна ветра.

– Не могу поверить… – прошептал обычным голосом Финист, забыв о маскировке.

– Рунам можно не верить, они всего лишь ловят правду да столбят ее, что стрела меткого лучника. А это уж твое дело, мил человек, как к ним относиться. – Ладонь смахнула все три дощечки обратно в темень. – Сколько тебе, говори.

Старик потянулся к тлеющему огарку и зажег об него новую свечу. Свет ее разгорался не быстро, но Финист уже знал, кого увидит перед собой. Закончив со свечой, старик порылся в мошне и извлек стеклянные пузырьки. Выставил их рядком, так, что получилась целая вереница склянок.

– Не могу поверить, что ты этим занимаешься, отец.

Старик замер. После всмотрелся в собеседника, но пламени свечи не хватало его мутному взору. Он подскочил к окну и отдернул штору, пролив свет на Финиста.

– Давай две. Цена мне известна. Не поминай лихом.

О стол брякнулись гривны. Опричник встал из кресла, спрятал склянки и развернулся к выходу. Его остановил шепот Казимира:

– Сынок, это не всё.

– Мне хватило этих минут, отец. Больше видеть тебя не желаю.

– Это не всё. – Сморщенная рука опустилась на плечо юноши. – Ты должен проговорить…

– Что еще?

– «Во славу Стрибога и Немизы», сынок.

– Обойдутся гривнами, – отрезал Финист и выскочил из лавки.

Березовая роща у Сварожьего терема отдыхала в полуденный час. В ее ажурной тени можно было укрыться в любую жару. Подлесок не наглел и рос так, чтобы тропы оставались проходимыми. Впрочем, береза такое дерево: корни ее ревниво забирают всю влагу, осушая землю вокруг, потому среди пятнистых стволов рощи мало кто селился. Подорожникам, привыкшим к засухе, в тени было неуютно. А кто еще оставался? Разве что сизые иголки овсяницы да разноцветные трубочки хохлатки – те, кто мирился с деспотией матери-березы и не стремился отобрать у нее то, что полагалось ей одной.