Песни радости, песни печали

– Очень приятно, Финист. Вы знаете, я правда очень бы хотела подготовиться к знакомству с будущим мужем и отцом моих детей. – Мила на секунду остановилась и закрыла глаза, будто что-то вспомнив. – Возможным мужем и отцом моих детей. Но если это дело срочное, то я не буду противиться царской воле.

Крылья за широкой спиной опричника сжались так, будто принадлежали замерзающему воробью. Финист виновато опустил глаза и промямлил:

– В Саду наслаждений есть все необходимое, сударыня.

Княжна пожала плечами и взглянула на приятельниц. Девы-птицы улыбались и кивали. Что же, значит, так было суждено.

Давно Салтан не спускался в казематы. Мрак вечно холодного подземелья заставлял вспомнить всех недругов и предателей, с которыми когда-либо приходилось расправиться. Запах плесени и гнили сточных вод, навечно поселившийся в местных комнатах, напоминал, почему царь так редко соглашался отправляться в подвал Совета мудрости и правды: за все время правления он лишь однажды помиловал человека. И это была мучительная ошибка, которую Салтан не мог простить ни себе, ни всем тем, кто впоследствии стоял перед ним на коленях, умоляя о пощаде. Достаточно одного неверного шага, считал он.

Стражи, сопровождавшие владыку всего Буяна, остановились у одной из дверей, и после короткого клича им изнутри отворил целовальник. Он отвесил глубокий поклон, оглянулся и хлопнул ладонями по бедрам, внезапно спохватившись, что стул для царя принести никто не удосужился.

– Прекратить возню! – устало скомандовал Салтан. – Рассиживаться здесь нет никакой нужды. Допросили уже? Виновна? На плаху?

Он посмотрел в дальний угол камеры, где на коленях стояла немолодая женщина со спутанными волосами.

– Не успели, государь! Она ворчит только и подчиняться отказывается, будто глухая или безумица! – Целовальник подошел ближе к пленнице и громко заорал: – Встать пред царем, кому говорю! – Он перевел взгляд на Салтана и, разведя руками, добавил: – Видите, ваше величество, никакого уважения! Оно и понятно, что о бочку головой трёхнулась.

Женщина со скованными руками лишь почесалась, не придав приказу никакого значения. Даже глаз не подняла.

– Что тебя привело в Буян? Отвечай как на духу! – Целовальник рявкал, словно шавка, пытающаяся выслужиться перед хозяином за угощение.

Из угла стали доноситься еле различимые звуки. Голос женщины был глубоким и хриплым. Салтан с полминуты пытался прислушаться, но быстро устал и бросил это занятие. Лицо его было спокойно, однако во взгляде без всяких сомнений читалась брезгливость. В тесной вони камеры повис молчаливый вопрос: «И ради этого меня сюда привели?» Ставить царя в неудобное положение было делом непростительным. Целовальник живо представил скорый гнев и был уже готов схватить палку, как вдруг цепи, державшие пленницу на безопасном расстоянии от царя, натянулись, сама она медленно подняла бренное тело, а вслед за ним и голову.

– Никто и ничто с тем не сравнится… – Бессвязный хрип стал превращаться в слова. – Перун ничтожество, и не может он… когда война закончилась, то путник сказал, а вы не слушали, никто не слушал… и он пришел, опять пришел, а все уйдет в небытие, и не пощадит он никого, только тех… – Она дернула цепи, и те загрохотали по камням. – Только тех, кто видит и слышит его. Зальет всех светом, и превратится в пыль все то, чем вы дорожите.

Царь наклонился к целовальнику, поймал его взгляд и сухо отрезал:

– Высечь. Потом казнить. – Развернулся и направился к выходу.

В спину ему вонзались крики пленницы:

– Барвинок не боится плети, не боится сабли! Стебелек сломишь – новый вырастет!

Царь резко остановился. Он беспокойно развернулся, уставился на женщину, сидящую на полу, и переспросил:

– Ты сказала «барвинок»?

– Сорванный цветок, в венок вплетенный, служит службу недолгую. Жизнь его синюю отнимая, сорвавший себя губит. А цветок только крепче станет, по весне проснувшись и от предательства опомнившись. Потому что ведает он жизнь безгрешную, продлевает ее себе чистотой своей. – Каждое новое слово пленница произносила тише предыдущего. И не было в голосе ее больше хрипа, как будто она избавилась от чего-то, мешавшего ей говорить. Она посмотрела на царя и промолвила: – Не спасет твою душу Перун. Ибо нет в нем силы должной, чтобы помочь. А барвинок руби сколько хочешь, Салтан, раз забыл ты о нем совсем.

Владыку всего Буяна била дрожь. И вовсе не от холода – наоборот, на лбу его выступили крупные капли пота. В комнату втиснулся опоздавший Тарх. Закон, принятый Советом поклонения, обозначал простой порядок предания смертной казни: в ее необходимости должны были сойтись царь и глава Совета мудрости и правды. Тарх подошел к дрожащему Салтану и вопрошающе обвел глазами присутствующих. После недолгого молчания царь повернулся к нему и выдавил:

– Это она. Чаяна.