Песни радости, песни печали

– Честно признаться, я ужасно волновалась за тебя. Про Сад наслаждений я слышала разное и боялась, что тебя там могут обидеть. – Рука сжала ладонь еще крепче. – Будто бы у царевича в покоях оргии не прекращаются ни на минуту, там творятся ужасные и грязные вещи, и им самим движет только похоть. А ты, мой нежный цветок, чиста, как предрассветная роса, и не хотелось бы мне узнать, что какой-то баловень хочет над тобой надругаться!

Мила высвободила руку из почти стальной хватки Алконост и дотронулась до запястья подруги в знак благодарности.

– Мой визит потому и продлился недолго. Как я и сказала, мне кажется, у нас мало общего с царевичем. Увидела его настоящего, мне стало страшно, и я сбежала, как трусиха. Да что уж там – я и есть трусиха. Еще и глупая ко всему, думала, что семья, брак должны строиться на взаимном уважении, на доверии друг другу и, даже если будущие муж и жена очень разные, трепетное отношение и нежность непременно приведут к влюбленности.

– Я тоже в это верила. – Алконост качала головой из стороны в сторону и смотрела на княжну, но взгляд белокурой птицы был устремлен то ли куда-то вдаль, то ли внутрь, в самую глубину. – Только вот, видимо, это все сказки, которыми любят обманываться недалекие барышни вроде нас с тобой.

– Ты когда-нибудь любила? По-настоящему, как пишут в книгах? – Мила наклонила голову, всматриваясь в ставшие похожими на стеклянные шарики очи Алконост. Та моргнула несколько раз, будто пытаясь сбросить окутавшую ее пелену тревоги, поймала взгляд подруги и сказала: – Иногда мне кажется, что лучше бы не любила. – Она нервно провела ладонями по лицу, собрала волосы в тугой хвост, аккуратно опустила копну кудрей на левое плечо и стала гладить пшеничные локоны, нащупывая кончики и подкручивая их. – Это долгая история. Ты никуда не торопишься?

– Что ты, даже если бы боги призвали меня к себе сейчас, я попросила бы подождать, пока ты не расскажешь мне все.

Алконост горько улыбнулась:

– Тогда слушай. Откуда я точно родом, мне неведомо. Меня нашли девочкой-подростком в лодке, приставшей к берегу недалеко от Буян-града. Я была слабой и истощенной, не то что ходить и говорить – дышать было трудно. Добрые люди, рыбаки, увидели меня на берегу, напоили родниковой водой, дали что-то пожевать, укутали мешковиной и отнесли в теплое место, в свой небольшой сруб. Помню как сейчас их лица: землистые, грязные, испещренные глубокими бороздами морщин. Еще помню их глаза: бесцветные, простые-простые, как железные пятаки. Я в себя пришла – гляжу на них, отогрелась. Хочу поблагодарить, а не могу – слова не идут. Разговаривать разучилась, представляешь? Рот открываю и мычу. Открываю и мычу. Испугалась и заплакала от бессилия. А они своими глазами-монетами смотрят, переглядываются и давай успокаивать. Потом мне сказали, что, видать, я болела чем, ну и память мне отшибло, да настолько, что я ни имени своего не помнила, ни слова никакого.

– А откуда же они узнали, как тебя по имени называть? – Мила к этому моменту уже уселась с ногами на широкий парапет фонтана и, подперев подбородок, внимала деве-птице.

– Они неграмотные были, мои спасители. – Алконост опять унеслась взглядом вглубь себя и на мгновение повеселела. – Решили, что будут называть по надписи на лодке. Не знаю до сих пор, что на этих обломках было выцарапано, догадываюсь, что отдельные, никак не связанные друг с другом буквы. Но они долго думали, спорили, прикидывали и сошлись на том, что будут звать меня Алконост.

Дева-птица потерла переносицу и на миг зажмурилась.

– Они обучили меня всему, что знали: как говорить, различать рыб, готовить простые рыбацкие блюда. Добрые мои, где же они сейчас? Прости, я отвлекаюсь. – Дева на несколько мгновений замолчала, и улыбка, озарявшая ее лицо, растворилась в этих секундах. – В тех краях началась зима, реки и озера еще не покрылись льдом – трудное для рыболовов время. Себя бы прокормить, а тут еще обуза в виде девочки из лодки.

– Долго ты у них жила? – решилась прервать ее речь вопросом Мила.

– Да не очень. Помню, как-то перед закатом они вернулись с дровами и большой бутылкой бражки. Мне не наливали, а сами выхлестали все до капли. Напились и зовут меня: «Потом горшки помоешь, Алконост, потом, сейчас к нам иди, разговор разговаривать». Я удивилась – обычно они мне работу по дому на вечер оставляли: помыть, подмести, протереть, огарки перетопить. А тут: «Садись, разговор». Я на краешек лавки присела, в руках полотенце сжала и слушаю. А они молчат, пьяненькие, переглядываются только. Один говорить начинает, а второй плачет. Ну и я с полотенцем к нему, слезки вытираю. Ой, как вспомню, так у самой щемит в груди. – Она помахала рукой перед лицом, отгоняя подступившие слезы. – Я если так рассказывать буду, мы отсюда три дня не уйдем. Так вот, сообщили мне мои отцы-спасители, что хотят меня в город отвезти, в столицу, устроить в дом богатый какой, чтобы жила я пусть и скромно, но в семье приличной, прислуживала, работала честно, а не тужила в их неотесанной мужской компании.