Песни выбрали меня

В армии подъем в шесть утра. Мы уже все привыкли к такому распорядку дня: в шесть подъем, в десять – отбой. Но в этот раз подняться было нелегко, голова не работала совершенно. Не успел я умыться, как подбегает ко мне рядовой, помощник дежурного.

– Приказано срочно явиться к начальнику ансамбля!

– Мне?!

– Ну? Не мне же! Бегом!

Что делать, надо бежать и я бегу… И вот стою перед начальником, мужчиной грузным, но уже в такой ранний час бодрым, свежим и даже холеным. Смотрит на меня ласково, без напряжения, как будто мы не в части, а… в комфортной гостиной на литературном вечере.

– Это вы Лещенко?

– Так точно!

– Лев? Правильно? Не простое имя, – обронил он и оглянулся на тех, кто рядом.

– Лев, может, исполните нам сейчас что-нибудь? Много не нужно, пару, ну, может быть, три-четыре романса…

– Но я… – и даже не знаю, что сказать, в голове всё стучит и болит. Какие романсы в шесть утра?! Даже если не учитывать жесткое похмелье, голос в такую рань вообще не звучит.

Но «холеный господин» мое замешательство расценил по-своему.

– Вы правы! Прежде чем предаваться прекрасному, позавтракайте сначала. И я жду вас, скажем, в десять. После завтрака любой человек себя чувствует лучше, а уж солдат тем более.

После завтрака действительно сил и уверенности прибавилось. Когда я вернулся, для репетиций собрались уже весь хор и участники ансамбля.

– Ваш завтрак, Лещенко, сыграл нам хорошую службу.

«Да уж это точно», подумал я.

– Вообще-то я вызывал вас для того, чтобы вы исполнили пару романсов, но пока вы подкрепляли свой организм, у меня появилась блестящая идея. А не хотите ли вы ко Дню советской армии – 23 февраля – исполнить «Бухенвальдский набат» на стихи Соболева? Вещь сильная, пронзительная, для нее нужен выразительный голос, способный передать всю мощь этой песни. Справитесь?

– Постараюсь! – говорю я, а у самого аж все дрожит внутри. Песню эту я не просто слышал, я ее обожал.

– Посмотрим-посмотрим, идите готовьтесь!

Эта прекрасная фраза «идите готовьтесь» звучала почти издевательски. Это сейчас можно любые ноты, слова найти в Интернете, а тогда, чтобы «пойти готовиться», ты должен был как-то изловчиться и достать ноты. Причем в армии, да еще в чужой стране. Я уже совсем отчаялся их найти. Но однажды услышал в Доме офицеров эту самую песню в исполнении Муслима Магомаева, кто-то поставил пластинку. И как он ее исполнял! По этой пластинке я с товарищами набросал ноты и с воодушевлением принялся за репетиции, тем более что времени оставалось катастрофически мало.

Я репетировал и репетировал, не жалея себя и оркестра, но каждый раз чего-то не хватало. Какого-то заряда, мощи, настоящих реальных переживаний. Тем более что мне не хотелось копировать манеру исполнения Магомаева. Нужно было найти собственную манеру, чтобы никто не сравнивал, поэтому я мечтал создать совершенно другую песню. Теоретически я представлял, как этого можно достичь. Ведь Магомаев чаще всего исполнял свой репертуар с пылкостью, жаром, иногда даже пафосом. Я же стремился к тому, чтобы в песне чувствовалась проникновенность и душевность. Но в том-то как раз и состояла проблема, не получалось у меня искренне эту выстраданность передать. И если я чувствовал эту фальшь, то и зрители почувствуют. Что же делать? Отказываться от песни? Я репетировал в любую свободную минуту, но ничего, что бы меня устраивало, так и не выходило.

А надо сказать, что рядом с нашей военной частью находился бывший нацистский концлагерь Равенсбрюк, в котором в нечеловеческих условиях содержались женщины самых разных национальностей. Над некоторыми проводились ужасающие медицинские эксперименты, другие выполняли тяжелые работы, третьих сжигали в газовых камерах за нетрудоспособность.

Вот в этот лагерь мы и отправились со старшим лейтенантом. Дело в том, что рядом с Равенсбрюком находилась одна из наших частей. Именно в этой части и должен был пройти концерт, посвященный Дню советской армии. Пока старший лейтенант осматривал зал, в котором мы будем выступать, мы с ребятами решили побывать в этом страшном месте. Даже сейчас, по прошествии стольких лет, невозможно передать весь тот холодный ужас, который буквально затопил каждого из нас. Теплые солдатские тулупы не спасли от дрожи, когда мы стояли у крематорных печей, представляя тысячи и тысячи несчастных женщин, детей, которых туда свозят…

Пока мы ходили по территории этого лагеря, времени для репетиций уже не осталось, и я решил: будь что будет, как получится, так и спою.

Но когда я вышел на сцену в этом самом Равенсбрюке и начал петь без микрофона:

 

                           Сотни тысяч заживо сожженных

                           Строятся, строятся в шеренги к ряду ряд.

                           Интернациональные колонны

                           С нами говорят, с нами говорят.