Песни выбрали меня

В Театре оперетты пришлось отказаться от долгожданной, интересной роли, о которой я грезил и днем, и ночью. «Моя прекрасная леди» Фредерика Лоу – роль Дулиттла – роль, от которой хотелось петь не только на сцене, но и просто так на улице, в коридорах института, в квартире. От одной только мысли, что мне нужно бежать на репетицию, во мне подымалась буря эмоций.

«Мой Дулиттл» был прекрасен, я его по-настоящему полюбил, поэтому решил сосвоевольничать и придать ему черты, отличные от его привычного образа забулдыги. Мой Дулиттл был этаким щеголем, пусть немного подвыпившим и от этого чересчур разговорчивым. Мне он нравился таким, оценил этот образ и режиссер спектакля.

Но мой голос! С ним случилось, казалось, что-то непоправимое – он стал бесцветным, невыразительным. Виной, вероятнее всего, были затяжные ларингиты, которыми я тогда страдал. Но дело было не только в болезнях. Мой преподаватель по вокалу Понтрягин дал мне, безусловно, хорошую школу, но мой голос – еще молодой и непрофессиональный – элементарно надорвался. «Беречь голос» – для молодых, да горячих – это не первоочередная задача. Уверенность в том, что он навсегда останется таким – свежим, сильным, бодрым и раскатистым, – неожиданно поколебалась. Опасность заключалась не только в том, что можно потерять отличную роль, но и вообще лишиться певческого голоса.

От роли Дулиттла, к моему великому сожалению, все же пришлось отказаться. Я забросил занятия по вокалу, не появлялся в театре, а все дни проводил дома на больничном. Сказать, что я испугался, хм… я был в панике! И даже не представлял, как мне выбраться из черной ямы…

* * *

А, вообще, учеба в ГИТИСе – это веселая, счастливая пора студенческой жизни. Не знаю, где бы еще так можно было учиться. Старшекурсники организовали свою собственную кафедру, которую прозвали – «коридорной». Ее ответственная «работа» заключалась в беспристрастной оценке своих сокурсников.

Каждый вторник проходили творческие семинары или вечера, где студенты выступали перед преподавателями. Вся галерка была занята членами коридорной кафедры, которая активно участвовала в этих обсуждениях, только, разумеется, не наравне с преподавателями и не одновременно с ними, а уже потом после просмотра. Выступавшего студента отзывали в сторонку и зачастую давали более объективную оценку, чем сами педагоги, так как не были связаны какими-либо этическими заморочками. Не мог же, в конце концов, один преподаватель сказать другому, что считает, например, его методику в корне неверной. А представители коридорной кафедры могли, да еще как! Именно они однажды после моего выступления на таком творческом вечере подошли ко мне всем составом, во главе с «деканом» – Владиком Пьявко.

– Лева, ты, пожалуйста, выслушай нас и не вздумай обижаться. Но поешь ты, прямо сказать, неважно.

Я помню, аж закашлялся от такой оценки.

– Ты погоди-погоди, не кипятись, – а я даже, честно говоря, и не успел. – Первый и второй курс у тебя на отлично прошел, а сейчас что? Ты как… выжатый лимон, так ведь и голос потерять недолго.

– Да я и сам чувствую…

Ребята, наконец, озвучили то, в чем я сам себе не мог признаться.

– А если и сам, тогда бросай ты своего Понтрягина! Надо менять и педагога, и методику обучения. Ты не взлетаешь, ты вниз падаешь. Вот тебе наше кафедральное заключение: уходить от Понтрягина.

Потом и Анисимов Георгий Павлович, руководитель нашего курса, тоже стал обращать внимание на мои проблемы с голосом. Но сама эта фраза «меняй педагога, иначе потеряешь голос» меня приводила в неописуемое уныние.

Сменить преподавателя? На этот шаг требовалось определенное мужество, потому как, во-первых, это неэтично, а во-вторых, мне совершенно не хотелось ссоры с Понтрягиным, ведь это благодаря ему я не отказался от мечты поступить в ГИТИС…

Поэтому я просто к нему не ходил и злостно пропускал все занятия по вокалу, совершенно не представляя, как решить эту проблему. Пока однажды (как хорошо, когда в жизни всегда появляется это «однажды») зимой, когда я в очередной раз вышел с больничного и поэтому быстро шагал, нигде не задерживаясь, чтобы опять не схватить простуду, на пороге института не услышал, как меня кто-то окликает:

– Лещенко! Лещенко! Куда вы так мчитесь? Да постойте же наконец!

Это был Понтрягин, несмотря на зиму – в одном пиджаке. Как я не хотел его встречать, всеми правдами и неправдами успешно избегая его всю осень и почти всю зиму третьего курса, это все же произошло. Я неохотно обернулся, уже прокручивая в голове отговорки и причины моего отсутствия на занятиях.

Но Павел Михайлович лишь сухо бросил:

– Жду вас у себя в кабинете через десять минут! Слышите?

Да, я слышал, но только как избежать этого неотвратимого и неприятного разговора. Хотя затянувшийся конфликт с моим ярко выраженным бойкотом требовал разрешения. А Понтрягин, даже не дождавшись моего неуверенного кивка головой, спокойно развернулся и пошел к институту, даже не ускоряя шага, несмотря на то что, как всегда, был не по погоде одет.