Песок

Гоша все еще пробует шутить, силой удерживая на лице благодушное, ежедневное выражение. Но я словно в эпицентре тайфуна — моя жизнь стремительно меняется. Сегодня от меня отомрет неизвестная мне частица меня. И я (идиот!) буду рьяно этому способствовать. Все это ради того, чтобы эта частица встретилась с Ляпой.

Любой ценой.

Только так я перепишу сценарий наших несложившихся отношений.

— Не забудь, пожалуйста, — предупредил доктор. — Сейчас в Омегу ТАКОЕ может протиснуться — Усама добрым дедушкой покажется.

— Большой П[21]?

— Снеси на помойки истории все теории о Большом — пребольшом, — Гоша задержал мою руку в своей. — Старичок, поверь моему апокаптическому чутью. Землю ожидают другие, не экономические потрясения. И срок пошел на недели. Может, тебе удастся сделать что-нибудь. Моя глубокая уверенность — человечество настолько безвольно, что спасение может придти только с Омеги, — Гоша сделал паузу, словно боясь договаривать, но договорил. — Впрочем, с Омеги могут придти и голод, и войны, и мор.

Далее все происходит так, как гарантировал доктор Гоша. Буднично.

Я как распоследний дебилоид слоняюсь по этажам нашего особняка, взглядом натирая мозоли стенам и углам. Разговоры с Гошей, которому похоже становятся все менее интересны мои передвижения, постепенно сходят на нет. С головой ухожу в себя. И не успеваю выйти — память закручивает в переживания, в исследование себя внутри себя: беспорядочное побрякивание образов и мыслей, накопившихся за месяц, не отмелькавших свое перед внутренним взором, нескладные звуки, отрывки отболевших откровений доктора Гоши.

Готовили меня как коматозников из одноименного фильма — оценивать, анализировать, взвешивать каждый шаг и вздох. Взгляд старательно фиксирует осточертевшую панораму, досконально изученное убранство виллы. Вот щербинка на ножке стула, вот странная потертость ковра, похожая на герб РФ.

На исходе пятого часа блужданий я проголодался и даже обрадовался наметившемуся краху эксперимента. Тогда — то я и увидел её вмиг затуманившимся взором — похожая на устрицу заколку. Всего — то! Но она не произрастала под батареей все сто тысяч предыдущих раз, что я поднимался по лестнице, прыгая взглядом по всем плоскостям опостылевшей реальности загородного домика.

Заколка не подошла бы никому из появлявшихся на вилле. Яркость и длина волос местных серых мышей и мышек явно не соответствовала яркости и длине заколке. Даже стриженной под горшок фройлен. Она не смогла бы удержать эту устрицу — переростка своей седой копной.

Мне вдруг захотелось вытошнить все слова и мысли, которыми увлекся, которые заставили потерять бдительность.

«Ну вот, братцы, вляпался», — обреченно предположил я.

Вытянуть меня отсюда смогла бы случайная реплика Гоши или мой вопрос ему.

Но я удержался от восклицаний. Лишнее слово — и Гоша вызволит меня отсюда.

Не спеша, как по битому стеклу, я двинулся в просторную гостиную на втором, попутно размышляя о неизбежности конца света для отдельно взятой жизни, помещенной в пробирку судьбы.

Громоздкая мебель, хмурые пенсионеры на картинах по стенам. Я уселся на ковер, решив — никуда больше не пойду. Гоша говорил — проход можно и не искать. Он сам настигнет в той точке жизненного пути, где и когда можно изменить все.

Я повертел заколку перед глазами и зашвырнул ее в захлебывающийся тенями угол.

В то же мгновение мне стало невыносимо плохо. Понимая, что доктор Гоша может не выдержать вида моих корчей и прервать их неосторожным словом, я сорвал коммуникатор с лица.

Последнее действие, которое позволили мне коченевшие в спазмах мышцы — бросок коммуникатора в тот же угол, куда раньше улетела заколка, открывшая дорогу в новый мир.

Какая катастрофа больше всего потрясла вас?

Возможно, из-за потрясений перехода Ляпа больше не испытывала затруднений в понимании себя любимой. В груди не было прежней каши — внутренности разбиты на ячейки, ярлыки наклеены. Любое даже слабенькое чувство приходит незамутненным, легко распознаваемым и органично укладывается в предлагаемую для него ячейку судьбы.

Первым желанием Ляпы на Омеге стало нежелание. Ей не хотелось куда-то идти, не хотелось обрастать корнями, отчаянно не хотелось оставаться одной.

На ее решительное «Не хочу жить здесь. Не хочу жить одна!» тот пробормотал:

— Есть у нас другой лютик — приютик, — и вновь повел Ляпу по паутине дорожек.

Территория поселка походила на одно из тысячи колхозных полей, которые в 90–х прошлого века спешно разделили на дачные наделы. Очень быстро земельные наделы заросли буйной архитектурой, вобравшей лучшие и худшие образчики тысячелетней истории градостроительства. Отданные под картошку вишневые сады несостоявшегося коммунизма недолго предотвращали надвигающийся голод — опасность недоесть миновала, и голые участки быстро преобразились в мешанину усадеб, внешним видом откровенно повествуя о состоятельности владельцев.

Девушка воспользовалась возможностью и продолжила опрос: