Песок

— Если наколдуешь на Омеге теннисный корт в окружении корабельных платанов, Диснейленд, виноградники и плантации мака, на Земле как минимум Гольфстрим поменяет направление. Как минимум, — Покрышкин сорвал сережку с березы, потом испугался, вслушался в глубину себя, где происходили судьбы всех живущих — неизмеримо далеко, невыносимо близко. — Возможно, из-за твоего волюнтаризма у горных массивов вырастут ножки и они начнут перебегать с места на место, что твои козлики.

Пух изобразил несколько семенящих шажков. Его новенькое глиняного хаки отлично сочеталось с ярко — зеленой пластмассовой травой Омеги:

— Если убедишь себя, что голодна, и каждый день будешь готовить кабароу, черепаший суп, жарить кузнечиков и виноградных улиток, человечество отделается несколькими вспышками свиного поноса. Да и то где — нибудь в отдаленных предгорьях Анд. Если же отпустишь все свои мысли, посидишь в лотосе, полежишь в ванне, вообще может обойтись без последствий. Ну, может, киевские утки вместо Приднестровья полетят в Карабах.

— Скажи, здесь есть время? Есть какие — то изменения погоды, что-то вместо серой подсветки сверху, вместо безветренных лиловых сумерек? Скажи, можно не заболеть всеми этими чудесными заболеваниями Омеги?

— Тысячекратное увы, нет.

Ляпа и Покрышкин проходили мимо летней эстрады, расположенной в центре паутины дорожек, щедро оплетавших поселок. Ярко оранжевый зев сцены — единственное, что украшало скукоту этого пионерского лагеря для взрослых.

— Пух, ты видел кого-нибудь кроме Вильгельма и Ли? Может, никого другого здесь нет? — Вильгельм что-то скрывает. Он научился быть не до конца прозрачным.

— Опять ты меня проверяешь? Я знаю, — Пух начал загибать пальцы. — Ляпу — худышку, Ляпу — задиру, Вильгельма, Ланса, Мусу, Гийома, Анри, Олафа и Яниса.

— Почему я никого из них не видела?

— Разве? А кривляку Ли?

Ли — их сосед, невозмутимый китаец. Они встретили его, когда вышли на прогулку.

— Кривляку Ли я за человека не считаю.

— Да ты фашистка, солнышко.

— Кстати, о солнце. Оно появится?

— Опять двадцать пять! Здесь просто серая облачная подсветка сверху. Чуть менее яркая в те часы, которые наши предшественники на Омеге по инерции якобы жизни определили для якобы сна. Здесь нет птиц. Не растут плоды. Соседи здесь такие же пластмассовые как сама природа.

— Соседи всегда пластмассовые, — возразила Марго.

— На себя посмотри. Мы с тобой изображаем подобие существования, хоть и поленились сходить к Вильгельму за едой, а ты еще ни разу не посетила гальюн. Ни первого, ни второго нам не требуется. Впитываешь? Сплошная виртуальность, не жизнь. Нет налоговых, кредитов, старения, долгов. Никаких болезней — болезнищей. Даже мысли о такой трухе как курсы валют, телевидение или Интернет категорически не совместимы с Омегой. Вот дом — в нем нужно жить. Вот кровать — на ней нужно спать. Вот Вильгельм. Глыба! Человечище! Он дает сколько угодно фиников и думает, что он здесь главный. Вот улица, вот перелески — по ним можно сколько угодно ходить. Вот Омега — самый фантастический, невероятно простой заповедник из мира людей для людей. Все элементарно. Даже неназойливая мысль об этом не утомляет. Не следует задумываться — откуда и для чего все это взялось? Все мысли и действия — размерены и несуетливы как все вокруг.

— Кстати, почему финики?

— Они с одной попытки дают естественное чувство насыщения. Когда ты с утра съешь финик и не думаешь о еде до вечера, тебе кажется это нормальным. Считаешь себя человеком.

— У Вильгельма запасов воды и еды на тысячу лет?

— На два потопа вперед. На сто лет засухи. Тут таких старожилов как он не больше десятка. После Хиросимы они все предусмотрели. Почти любой вариант разбалансировки Омеги. Они готовы его предотвратить.

Ляпа на цыпочках пересекла газон, отделяющий от стены очередного дома — клона, прислушалась, заглянула в окно — в спартанской комнате, на разворошенной кровати, прислонившись к стене, сидел худющий дядька. Белая майка, черные семейные трусы, блуждающая по лицу улыбка. Глаза задернуты.

Ляпа подумала — они давно слиплись. Он никогда не захочет их открыть.

Она подумала, что если бы она проникла в комнату, дядька бы не проснулся, и от него раздавался бы ровный неприятный гул как от трансформаторной будки. Девушка метнулась к Пуху.

— Что там происходит? — заорала Ляпа.

— что-то вроде анабиоза. Все, кто приноровился к Омеге, редко выходят из оцепенения. Они просматривают чужие жизни. Это как наркотик. В тысячу раз более захватывающий, чем концентрированное реальное шоу, запущенное не через голову, а прямо по венам.

Внезапно сознание Ляпы заполнили образы чего — то овощного, дачного. Свеклы, моркови, редиски. В рядок на грядке и вырванные, с налипшими кусочками земли, неаппетитные. Хотелось бросить их увядать/засыхать на солнце, которое на Омеге давно не появлялось.

Все тайное становится явным?

Коротко подстриженная жесткая трава карябает спину. Как вертикально выставленная вермишель. Над головой ровная пелена пасмурного неба.