Песок

«Кажется, это перистые облака. Придают поднебесному миру объем, доступный нашим органам чувств. Хороший у сычей садовник. Мастер — подстригальщик, отстригальщик, устригальщик. Да здравствуют филологи и филологини. Витгенштейн[29] аве!».

Пространство вокруг себя он ощущал как коросту — чешется, вот-вот закровоточит. Хочется содрать и выйти. Но куда. Все, что вне — ведет сюда, а не обратно.

«Здесь предел всему. Дальше уже нельзя. Откуда эта мысль?».

Удивительно, но тело цело. Оба глаза четко видят серую рыхлость, рыхлую серость небосвода, хлопают, разминаются для грядущих впечатлений.

«Неужели я на Омеге обетованной? — равнодушно подумал ПИФ — почти тот самый Покрышкин, которого доктор Гоша почти в это самое мгновение назвал ПИФом и хлопнул по плечу. — Интересно от того, как я проходил, остались шрамы?».

Шрамы остались на душе. Все воспоминания и переживая, собранные в один змеиный клубок, пульсировали между правым и левым легким. Подступая к горлу. Но с каждой новой секундой боль утихала.

«Когда я смогу проглотить, вновь распределить эту муть по всему телу? Как раньше. Чтобы не болело», — подумал ушлепок Ивана Владимировича, и тут же пейзаж неба дополнила говорящая голова.

— Мои поздравления, — над ПИФом повисла лысая морщинистая морда фельдфебельского типа. — Кажется, протиснуться сюда вам удалось с большим трудом.

«Евросоюзничек», — закрутилось в голове.

— Так вот какой ты, северный олень, — пробормотал ПИФ, поднялся, закряхтел:

— В чем фокус, о, безжалостный хирург моей действительности? Клянусь Пироговым и Гиппократом, мои органы целы и столь же материальны как пять тысяч вывесок ВР и Макдональдса. Как бюджетный дефицит Греции и Японии.

Хранитель пожал плечами — плотность тела прибывшего не казалась ему столь удивительным событием. Он помог гостю встать. Мужчины, расщедрившись только на самые скупые жесты, познакомились.

Терапия сексом универсальна?

Пух дотащил Ляпу до дома, усадил на кровать.

— Пожалуй, ты доросла до главного неземного развлечения. Чего нам здесь не хватает?

— Жизни вам не хватает, — ответила Ляпа. — И телевизора.

— Вот — вот. Жизни! Но нам доступен способ медитации, которая отвесит тебе всего этого столько, сколько возжелаешь. Я называю это — окунуться в реальность.

— Местные кетаминщики потому и не выходят на улицу, что окунулись и не могут вынырнуть? Созерцают муравейник, дрейфуют — как выражается Хранитель? Теперь я поняла, что он имел в виду.

— Не бойся. Я уже сто раз пробовал. Никакой зависимости.

— Мне мой дилер тоже самое обещал. В чем соль? — Она ожидала — сейчас ей поведают, что-то очень важное об Омеге. После этого она не сможет стать прежней, простой москвичкой, с минимумом амбиций и максимумом желания жить.

— В том, что ты можешь увидеть все, из чего состоит жизнь.

Сложив ноги по — турецки, Пух сидел на кровати напротив и разглаживал свое хаки. Количество складок на нем не возрастало. На Омеге всё было новым независимо от времени службы. Все кроме души, потому что душа не умеет служить:

— Все очень просто. Закрой глаза и представь, что ты прошла такой желанный и невозможный обратный путь на Землю. Что там у тебя было. Лестница? Библиотека? Распахни нужную дверь в обратную сторону, — это было последние слова, которые они произнесли друг другу, прежде чем впасть в транс.

Девушка зажмурилась и мысленно двинулась обратно с Омеги. Выйдя из двери, поблуждав по мрачным тоннелям, она рухнула в совершенно новое необычное для себя состояние, словно с головой погрузилась в трясину, оказавшуюся чьим — то сознанием.

«Мария. Ее зовут Мария. Пожилая негритянка из Акапулько. Солнечный город в Незнайке[30]».

Ляпа на некоторое время стала сознанием Марии, обрела некрасивую, ссохшуюся душу. Через мгновение девушка помнила о жизни негритянки ровно столько, сколько хотела и могла помнить сама Мария. Ляпа испивала до дна чужую терпкую чашу жизни, наблюдая в самой себе образы, запечатленные в дымке памяти. К жизнерадостной москвичке намертво прилипали до обидного мелкие и горькие переживания мексиканской поварихи.

Еще через мгновение Ляпа понеслась дальше, от ужаса жмурясь, не зная, как открыть глаза. Перед ней, в голове, на обратной стороне век, повсюду внутри и снаружи оживали чужие чувства, мысли, жизни. Они переполняли ее, не оставляя места для самой себя.

Головокружительный полет обратно на Землю, испытанный Ляпой, был привычен для Пуха. Он спокойно наслаждался приключением. Как наркоман со стажем он получал хорошо изученное удовольствие — видеть, примеривать, как в омут окунаться в чуждое порочное существование. Иного Пуху не встречалось. Любая судьба — тайна, и если взламываешь замки, первое, что всплывает на поверхность — кровь, похоть, прочая неблаговидная жизнь плоти и мысли — мысли — мысли, одна хуже другой. Самые гнусные мысли читать легче всего. Они лучше оформлены в сознании человека. Первокирпичики.