Пестрыя сказки [старая орфография]

Однажды въ Петербург было солнце; по Невскому проспекту шла цлая толпа двушекъ; ихъ было одинадцать, ни больше ни меньше и одна другой лучше; да три маменьки, про которыхъ къ несчастію нельзя было сказать того же. Хорошенькія головки вертлись, ножки топали о гладкій гранитъ, — но имъ всмъ было очень скучно: он ужъ давно другъ друга пересмотрли, давно другъ съ другомъ обо всемъ переговорили, давно другъ друга пересмяли и смертельно другъ другу надоди: но все таки держались рука за руку, и не отставая другъ отъ дружки шли монастырь монастыремъ; таковъ уже у насъ обычай: — двушка умретъ со скуки, а не дастъ своей руки мущин, если онъ не иметъ счастія быть ей братомъ, дядюшкой, или еще боле завиднаго счастія — восьмидесяти лтъ отъ роду; ибо: „?что скажутъ маменьки?” — Ужъ ети мн маменьки! когда нибудь доберусь я до нихъ! я выведу на свжую воду ихъ старинныя проказы! я разберу ихъ уставъ благочинія, я докажу имъ что онъ не природой написанъ, не умомъ скрпленъ! Мшаются не въ свое дло, а наши двушки скучаютъ, скучаютъ, вянутъ, вянутъ, пока не сдлаются сами похожи на маменекъ, а маменькамъ то и по сердцу! — Погодите! Я васъ!

Какъ бы то ни было, а наша толпа летла по проспекту и часто набгала на прохожихъ которые останавливались чтобы посмотрть на красавицъ; — но подходишь къ нимъ никто не подходилъ — ?да и какъ подойти? Спереди маменька, сзади маменька, въ середин маменька — страшно!

Вотъ на Невскомъ проспект новопрізжій искусникъ выставилъ блестящую вывску! — сквозь окошки свтятся парообразныя дымки, сыплются радужные цвты, золотистой атласъ льется водопадомъ по бархату и хорошенькія куколки —, въ пухъ разряженныя, — подъ хрустальными колпаками, казалось, киваютъ головою. — Вдругъ наша первая пара остановилась, поворотилась — и прыгъ на чугунныя ступеньки; за ней другая, потомъ третья и наконецъ вся лавка наполнилась красавицами. Долго он разбирали, любовались — да и было чмъ: хозяинъ такой быстрый, съ синими очками, въ модномъ фрак, съ большими бакенбардами, затянутъ, перетянутъ, чуть не ломается; онъ и говоритъ и продаетъ, хвалитъ и бранитъ, и деньги беретъ и отмриваетъ; — безпрестанно онъ разстилаетъ и разставляетъ передъ моими красавицами то газы изъ паутины съ насыпью бабочкиныхъ крылышекъ; то часы которые укладывались на булавочной головк; то лорнетъ изъ мушиныхъ глазъ, въ который въ одно мгновеніе можно было видть все что кругомъ длается; то блонду которая таяла отъ прикосновенія; то башмаки сдланныя изъ стрекозиной лапки; то перья сплетенныя изъ пчелиной шерстки; — то, увы! румяна которые отъ духу налетали на щечку. Наши красавицы цлой бы вкъ остались въ етой лавк, если бы не маменьки! — Маменьки догадались, махнули чепчиками, поворотили на лво кругомъ и вышедши на ступеньки благоразумно принялися считать, что-бы увриться, вс ли красавицы выйдутъ изъ лавки; — но по несчастію — (говорятъ ворона уметъ считать только до четырехъ), наши маменьки умли считать только до десяти; не мудрено же что он обочлись и отправились домой съ десятью двушками, наблюдая прежній порядокъ и благочиніе, а одинадцатую позабыли въ магазин.

Едва толпа удалилась, какъ заморскій басурманинъ тотчасъ дверь на запоръ и къ красавиц; все съ нея долой: и шляпку и башмачки и чулочки, — оставилъ только, окаянный, юбку да кофточку; схватилъ несчастную за косу, поставилъ на полку и покрылъ хрустальнымъ колпакомъ.

Самъ же за перочинной; ножичекъ, — шляпку въ руки — и съ чрезвычайнымъ проворствомъ ну съ нее срзывать пыль, налетвшую съ мостовой; рзалъ, рзалъ и у него въ рукахъ очутились дв шляпки, изъ которыхъ одна чуть было не взлетла на воздухъ, когда онъ надлъ ее на столбикъ; потомъ онъ также осторожно срзалъ тисненые цвты на матеріи, изъ которой была сдлана шляпка, — и у него сдлалась еще шляпка; потомъ еще разъ — и вышла четвертая шляпка, на которой былъ только оттискъ отъ цвтовъ: потомъ еще, — и вышла пятая шляпка простенькая; потомъ еще, еще — и всего набралось у него двенадцать шляпокъ; то же окаянный сдлалъ и съ платьецемъ и съ шалью и съ башмачками и съ чулочками, и вышло у него каждой вещи по дюжин, которыя онъ бережно уклалъ въ картонъ съ иностранными клеймами… и все ето, увряю васъ, онъ сдлалъ въ нсколько минутъ. „Не плачь красавица,” приговаривалъ онъ изломаннымъ Русскимъ языкомъ, — „не плачь! теб же годится на приданое!” — Когда онъ окончилъ свою работу, тогда прибавилъ: „теперь и твоя очередь, красавица!”

Съ сими словами, онъ махнулъ рукою, топнулъ; на всхъ часахъ пробило тринадцать часовъ, вс колокольчики зазвенли, вс органы заиграли, вс куклы запрыгали, и изъ банки съ пудрой выскочила безмозглая французская голова; изъ банки съ табакомъ чуткой нмецкій носъ съ ослиными ушами; а изъ бутылки съ содовой водою туго набитый английскій животъ. Вс ети почтенные господа услись въ кружокъ и выпучили глаза на волшебника.

„Горе!” вскричалъ чародй.

„Да! горе” — отвчала безмозглая французская голова — „пудра вышла изъ моды!”

„Не въ томъ дло,” проворчалъ Английскій животъ,” — меня словно пустой мшокъ за порогъ выкидываютъ.”