Пьесы и сценарии

ПЕЧКУРОВ (мирно). А так. Вы вот на тёпленьком месте сидите, по бабам клюёте, вам жить хочется, — и всем, думаете, хочется? Нет. Пять лет я промучился, ещё десятку получу — зачем мне жить?

СВЕРБЁЖНИКОВ (растерянно). Гм. Психология упадочничества. Ну как ты можешь не хотеть жить? (Оживляясь.) Это не твой голосок! Советскому следствию всё известно! Рано я тебя из одиночки взял. Не хотел, но придётся твоих старичков из Смоленской в Сибирь шурануть…

Свет гаснет. Мотив мельницы, прерываемый, как если б что заело.

Свет.

На сцене Неключимов и Кулыбышев.

НЕКЛЮЧИМОВ. Вопрос шестой. От кого вы получили задание на развёртывание шпионской деятельности в Советском Союзе? А? Старик, а? (Смеётся.) От кого получал задание? (Смеётся громче.)

Кулыбышев вторит ему. Смех разрастается.

А? Резидент?

Смеются.

Ответ. Я был завербован американской разведкой. Что не ешь? Доедай.

КУЛЫБЫШЕВ

Наелся как бык,

Не знаю, как быть…

Дай Бог отлежаться,

Никогда так не буду наедаться.

НЕКЛЮЧИМОВ. Ты всё шутишь. Всё бы ты шутил. Весёлый у тебя нрав.

КУЛЫБЫШЕВ

Да ка’б на хмель не мороз,

Он бы тын перерос.

НЕКЛЮЧИМОВ (интимно пересаживаясь поближе к Кулыбышеву). Ладно, Кузьма Егорыч, всё это в сторону, расскажи-ка мне лучше, как тебе у бауэра в работниках жилось?

КУЛЫБЫШЕВ

И-и, милый, где через край льётся,

Там и живётся.

Эт’ название — бауэры, вроде бы мужики,

А в подвалы к ним сойди, а залезь-ка на чердаки!

От лета до лета яблоки лежат во-каки!

Винограду этого, этого вина…

И мне литруху в день, хошь-не хошь, пей! на!

Сам рассуди: что за деревня,

если в два этажа кирпичные дома?

Очнёшься на перине — тужишь: попал в рабство Кузьма.

Птицы, скота всякого на дворе…

Как старики говорили — хоть в Орде, да в добре.

Погнали за Рейн на окопы —

к американцам попал. Рус! рус!

Огляделся и там, — вошёл во вкус.

Хлёстко немцы живут, ну, американцы хлеще,

Дороги у них люди, нипочём у них вещи.

Но русский человек, видно, дурным словом околдован:

И все кузни обойдёт, а воротится некован.

По родным, вишь, истомились. Так увидим их, неш’?

Манят «козанька, козанька!»,

а приманят, — «волк тебя съешь!».

НЕКЛЮЧИМОВ. Вот видишь, старик, вот видишь, — это ты мне — мне! — следователю государственной безопасности! А пусти тебя в костромскую сторонушку? — что ты там расскажешь? Кто захочет после твоих рассказов в колхозах работать? Ну, скажи по-честному, ведь верно?

КУЛЫБЫШЕВ. Да оно конечно…

НЕКЛЮЧИМОВ. Вот какие дела, сам понимай. Выпускать тебя, старик, нельзя! Не за то тебя сажают, виновен ты там, не виновен, изменил ты, не изменил, — ты видел, понимаешь? видел! А что тут напишут в протоколе — разницы нет. (Пауза.) Вот и выбирай. Подпишешь сейчас — поедешь в лагерь, будешь работать, пайку получать кило, — смотришь и дотянул десятку, и вернулся к старухе. А не подпишешь — мне выговор, да у меня уж их хватает, я привык, а тебя передадут другому следователю, заморят тебя в карцере, да на трёхсотке, да без горячего, — на четвереньках приползёшь: дайте протокол, подпишусь!.. Так пожалей ты сам себя, (несёт ему протокол и ручку) царапай, старик, царапай. «Я был завербован американской разведкой».

Кулыбышев трёт голову. Подписывает, шевеля губами.

Свет гаснет. Мотив мельницы. Свет.

КАРТИНА 4

Та же камера. День. Кусочек яркого неба над намордником слепыша. Общее освещение серое. Кончается «обед»: выпили жижу из «тушёночных» консервных банок и теперь едят зерно — ложек нет, и кто стряхивает его из опрокинутой банки в рот, кто выбирает пальцами. Особой методичностью в поедании зерна выделяется Хальберау, который невозмутимо занят едой до самого конца картины.

Ещё занавес не полностью раздвинут, а уже несётся ожесточённый спор, отвлекающий арестантов даже от драгоценного обеда. Спорят не просто с азартом, но с душевной болью. Кроме отмеченных реплик, следующих со стремительностью стрельбы, — ещё и гудят друг с другом. Обороняясь от всех, как загнанный волк, Рубин сидит в углу, механически пытается есть. Но ему не до еды.

Из-за спора остаётся незамеченным впуск в дверь Болоснина. Он порывается сперва поделиться впечатлениями, потом вслушивается в спор и разъяряется.

Сначала все сидят, потом постепенно встают и вскакивают, и только немец и итальянец снизу наблюдают поражённо русский спор.

ПЕЧКУРОВ. Да Лев Григорьич, вы в колхозе отродясь не были!

РУБИН. Был!

ТЕМИРОВ. В качестве корреспондента?

КЛИМОВ (подходя к Рубину всё ближе). Что вы думали? Нет, что вы думали, когда уничтожали крестьян?

РУБИН (кому-то другому). Зато у нас метро — лучшее в мире!

ТЕМИРОВ. Показуха! Во всём показуха, «подпорки деревянные, железные мосты»!

ДИВНИЧ. Да советские люди нищие! В Европу приедут — готовы с прилавка стащить!

ПЕЧКУРОВ. Что получает на трудодень колхозник? На трудодень?

РУБИН. Значит, организация труда плохая!

ПЕЧКУРОВ (кричит). На фуя мне ваша организация? Вы мне землю дайте, я без вашей организации!..