Петер Каменцинд

– …мы кладем хлеб, я прячусь и начинаю стеречь, всё идет превосходно; вдруг вы лезете со своей болтовней – воробьи, понятно, тот час же улетают, вся охота наша испорчена… и в довершение всего вы еще обвиняете, будто я съел хлеб. Больше никогда в жизни не буду иметь с вами дела!

За этим быстро и незаметно проходили дни и вечера. Я был в прекрасном настроении, много и охотно работал и удивлялся только, как это прежде я был таким вялым, угрюмым и мрачным. Лучшие времена с Рихардом были такими же, как эти тихие, приятные дни, когда за окном порхали снежинки, а мы втроем с пуделем сидели уютно у печки. Но тут мой дорогой Боппи совершил свою первую и последнюю глупость. Я в довольстве своем был, разумеется, слеп и не замечал, что он страдал больше прежнего. А он из скромности и любви ко мне старался быть оживленным, не жаловался, но просил меня даже бросить курить, а по ночам не спал, мучился, кашлял и тихо стонал. Совершенно случайно однажды ночью, когда я сидел и писал, а он думал, что я давно уже сплю, я услышал его стоны. Несчастный был поражен и смущен, когда я вошел к нему в спальню с лампой в руках. Поставив ее на столик, я сел на кровать и начал расспрашивать. Он долго отнекивался, но, наконец, я все-таки узнал правду.

– Ничего страшного, – проговорил он робко. – Только сердце щемит, когда я двигаюсь, а иногда и при дыхании.

Он извинялся, как будто болезнь его была преступлением.

Утром я пошел к доктору. Был ясный, холодный день; по дороге мои опасения немного развеялись, я вспомнил даже о Рождестве и начал думать, чем бы доставить радость бедному Боппи. Доктора я застал еще дома, и после моих настоятельных просьб он согласился поехать со мной. Мы отправились в его удобном экипаже, поднялись по лестнице и вошли в комнату Боппи; началось выстукивание и выслушивание и, заметив серьезное лицо и смягчившийся голос доктора, я сразу потерял все свое веселое настроение.

Подагра, сердечная слабость, серьезное положение – я выслушал всё, записал и сам себе удивился, что не возразил ни слова врачу, который велел тотчас же перевезти Боппи в больницу. После обеда приехала больничная карета, и, когда я вечером вернулся домой, мне было невыразимо тяжело в этой квартире, где ко мне ластился пудель, где кресло больного было отодвинуто в сторону, а комната его опустела.

Так обстоит дело с любовью. Она влечет за собою страдания, и мне пришлось их испытать еще много. Но, в сущности, имеет очень мало значения, страдает ли человек или нет! Достаточно, если он испытывает сочувствие и ощущает ту тесную живую связь, которая соединяет нас со всем живущим, и если любовь его не остывает! Я отдал бы все свои светлые дни со всеми увлечениями и поэтическими мечтами за возможность еще раз так глубоко проникнуть взором в святая святых, как проник я в то время. Сильно болят при этом глаза, трепетно бьется сердце, человек терпит жестокие уколы по своей гордости и самолюбию, но потом становится спокойным и непритязательным. Уже вместе с маленькой белокурой Аги умерла часть моего прежнего «я». Теперь же я видел, как страдает и медленно умирает калека, которому я отдал всю свою любовь и с которым охотно разделил бы всю свою жизнь; я все время страдал вместе с ним и вместе же с ним ощущал весь ужас и всю святость смерти. Я был еще новичком в ars amandia должен был сразу же приступить к серьезной главе ars moriendi. Об этой поре я не умалчиваю, как умолчал о времени, проведенном в Париже. Об этом я хочу говорить громко, как говорит женщина о времени, когда она была невестой, или старик о своих детских годах.

Я видел, как умирает человек, жизнь которого была сплошным страданием и любовью. Я слушал, как шутит он, как ребенок, чувствуя в себе неустанную работу смерти. Я видел, как посреди тяжких страданий его взор искал меня не для того, чтобы просить, а для того, чтобы ободрить меня и показать, что и эти муки и эти страдания не разрушают в нем самого лучшего. Его глаза широко раскрывались; увядшего лица не было видно, – один только блеск больших добрых глаз.

– Не нужно ли тебе чего-нибудь Боппи?

– Расскажи мне что-нибудь. Ну, например, о тапире.

Я рассказывал о тапире, он закрывал глаза, и я прилагал все усилия, чтобы сохранить обычный спокойный тон, потому что слезы подступали мне к горлу. Наконец, думая, что он не слушает меня или спит, я умолкал. Но он открывал тотчас же глаза.

– Ну, а потом?

Я рассказывал дальше, о тапире, о пуделе, о своем отце, о маленьком злом Маттео Спинелли, о Елизавете.

Нередко он начинал говорить вдруг о смерти.

– Это не шутка, Петер. Самая трудная работа не так тяжела, как смерть. Но и ее ведь выносишь. Когда боль стихает, я могу тотчас же смеяться. Мне ведь умирать не страшно: я лишусь только горба, хромой ноги, да парализованных бедер. Тебе вот другое дело с твоими широкими плечами и здоровыми сильными ногами.

Как-то в один из последних дней он проснулся после недолгого сна и сказал громко:

– Такого неба, как говорит пастор, вовсе не существует. Небо гораздо прекраснее. Гораздо!