Петер Каменцинд

Жена столяра часто навещала его и благоразумно выказывала сочувствие и жалость. Сам же столяр, к великой скорби моей, не был у больного ни разу.

– Как ты думаешь, – спросил я однажды Боппи, – на небе есть тоже тапир?

– О, да, – ответил он. – Там все животные, даже серны.

Наступило Рождество, и я встретил его у постели больного. Начались сильные морозы, потом опять оттепель, гололедица, а я всего этого не замечал. Я услышал, что у Елизаветы родился мальчик, и тотчас же забыл про это. От синьоры Нардини пришло курьезное письмо; я бегло просмотрел его и отложил в сторону. Работу свою я исполнял второпях, все время думая о том, как бы сберечь лишний часок для себя и для Боппи. Потом бежал сломя голову в больницу; там было тихо, светло, и я просиживал по полдня у постели больного, окруженный мечтательно тихим покоем.

За несколько дней до конца он почувствовал себя лучше. Удивительно было, как из памяти его исчезло недавнее прошлое и он целиком жил в своих ранних годах. Два дня он не говорил ни о чем, кроме как о своей матери. Много говорить он не мог, но и в долгие паузы я замечал, что он думает о ней непрестанно.

– Я слишком мало рассказывал тебе о ней, – сказал он, – ты не забывай ничего, что про нее знаешь, а то скоро никого не останется, кто помнит о ней и чувствует к ней благодарность. Как хорошо было бы, Петер, если бы у всех людей была такая мать. Она не отдала меня в богадельню, когда я перестал вдруг работать.

Он лежал и тяжело дышал. Прошло около часа, пока он снова заговорил:

– Она любила меня больше всех своих детей и до самой смерти держала у себя. Братья все разъехались, сестра вышла замуж за столяра, а я сидел дома, и как бедна она ни была, она не давала мне этого даже почувствовать. Не забывай моей матери, Петер. Она была маленького роста, еще меньше, пожалуй, чем я. Когда она пожимала руку, казалось, будто на нее села крохотная птичка. Для нее хватит и детского гроба, сказал сосед Рютиман, когда она умерла.

Для него было тоже достаточно детского гробика. Он совсем терялся в большой опрятной больничной постели, а руки его казались ручками больной женщины, длинные, узкие, белые и слегка скрюченные. Когда он перестал грезить о матери, дошла очередь до меня. Он говорил обо мне, словно меня вовсе не было тут же.

– Он неудачник, правда, но это не сделало его хуже. Мать у него умерла слишком рано.

– Ты узнаешь меня, Боппи? – спросил я.

– Узнаю, господин Каменцинд, ответил он тихо смеясь. Если бы я мог что-нибудь спеть, – добавил он вслед за этим.

В последний день он спросил еще:

– Послушай, здесь стоит, наверное, дорого?

Но не ждал ответа. Легкий румянец выступил у него на лице, он закрыл глаза и казался счастливым.

– Кончается, – сказала сестра милосердия.

Но он открыл еще раз глаза, лукаво взглянул на меня и повел бровями, как бы желая мне улыбнуться. Я встал, положил ему руку под левое плечо и осторожно поднял его; это всегда ему было приятно. Опираясь так на мою руку, он еще раз повел губами, повернул слегка голову и вздрогнул, как будто ему стало вдруг холодно.

– Хорошо так, Боппи? – спросил я его.

Но он освободился уже от своих мук и похолодел у меня на руках. Это было седьмого января в час дня. К вечеру мы все уже приготовили, и маленькое скрюченное тело его, почти не искаженное смертью, лежало мирно и тихо до тех пор, пока его не унесли и не похоронили.

Оба эти дня я все время удивлялся, почему я не чувствую ни особой печали, ни растерянности и даже не плачу. Я так глубоко пережил разлуку и прощание с ним за время болезни, что колеблющаяся чаша моего горя медленно и легко поднялась снова в высь. Тем не менее мне казалось необходимым потихоньку уехать из города, отдохнуть где-нибудь, по возможности на юге и натянуть, наконец, на станок пока лишь грубую пряжу своей поэмы. Денег у меня еще было немного, я развязался со всеми литературными обязательствами и решил уехать, как только начнется весна. Сначала в Ассизи, где моего посещения ждет торговка овощами, а потом за усидчивый труд в какое-нибудь возможно более глухое и тихое горное гнездо. Мне казалось, что я видел теперь достаточно жизни и смерти, чтобы иметь право преподнести людям и свои рассуждения по этому поводу. Со сладостным нетерпением ждал я марта; в ушах у меня звучала уже итальянская речь, а в носу я чувствовал щекотание пряного аромата ризотто, апельсинов и вина кьянти. План был великолепен, и чем дольше я о нем думал, тем он мне нравился все больше и больше. Однако, как это часто бывает, в результате все вышло совершенно иначе.