Петербургские крокодилы

— Постойте… постойте, Илья Васильевич… Обдумали ли вы, что вы говорите, что вы предлагаете… Могу ли я, простая, несветская женщина, быть вам парой?.. Вам, известному блестящему адвокату, вам, столичному жителю… Ведь я, понимаете ли вы, я едва умею читать и писать, я — не первой молодости и не хороша собой… Я не привыкла жить в обществе, я буду вам помехой, буду обузой, мне будет совестно и себя, и вас, и ваших гостей, стен будет совестно… нет, скажите лучше, что вы пошутили, и останемся, как прежде, друзьями!

Голубцов встал со своего места и стал быстро ходить по комнате.

— Все, что вы мне теперь говорили, я сам себе много раз повторял, обдумывал, рассматривал, взвешивал и, наконец, решился на сегодняшнее объяснение. Поймите, что я не мальчик в двадцать лет, что играть словами я не могу… и, что если я решился прямо и откровенно сказать вам о любви своей… то я прежде обдумал все шансы и за и против… Да, Пелагея Семеновна, я люблю вас, люблю горячо, глубоко, и если я вам не противен, то почту за счастье назвать вас своей женой!..

И долго, долго говорил Голубцов в этом же тоне, стараясь убедить ее в своем чувстве.

Карзанова не отвечала ни слова. Она была под влиянием этого нежного и страстного голоса. Все неприглядное прошлое, бедность, скука, однообразие жизни в глухой провинции… первое замужество за полупьяным, полусумасшедшим Карзановым, его ужасная смерть, нужда… опять нужда, и поездка в Петербург, похищение ребенка, потом несколько месяцев какого-то туманного сна, все это промелькнуло в одно мгновение в голове молодой женщины… И к чему она сопротивляется? И куда она хочет бежать от спокойной, счастливой жизни, от богатства и наслаждений, которые ей сулит будущее. За минуту еще она хотела бороться, бежать от призраков счастья, а теперь… сила воли, казалось, оставила ее, и она, медленно подняв свои глаза на глаза говорившего, прошептала:

— Не обманешь?..

И столько глубокого, задушевного чувства, столько пережитого горя, слышалось в этом слове, что Голубцов вздрогнув, но мгновенно оправился и бросился целовать протянутую ему руку…

Когда, через полчаса, вернулся домой Вознесенский, он застал молодых людей, сидевших рядом, очи в очи, рука с рукой. Старик даже не удивился, когда Голубцов, наедине, прямо и торжественно попросил у него руки его дочери… старик давно ожидал этого, он только улыбнулся, потрепав Голубцова по плечу и промолвил:

— Что же, я не прочь… Ты, зятюшка, кажись, хороший человек, да и губа у тебя не дура, ха, ха, ха…

— Я вас не понимаю, батюшка, — начал было жених.

— То-то не понимаешь, а мы все понимаем, вот пока Поля в девках была, да в наследницах не состояла, ни одного-то женишка и свахи-то не засылали, а теперь, ну ты, ну ты, целых двое сразу…

— Как два сразу… Я вас не понимаю…

— Ну и я, любезный зятюшка, понимаю не больше… Помнишь на суде, ты меня еще со Шведовым, таким бравым красавцем, познакомил… Ну вот, бывал он у нас раза три, со мной все в три листика играл, да вот, на поди, вчера какую цыбульку прислал, что, мол, так и так… очень пленен красотой, умом и обходительностью Пелагеи Семеновны, и прошу её руки…

— Ведь это, черт знает, что такое!.. Шулер, камелия во фраке и сметь…

— А ты зачем же, любезный зятюшка, с такими милыми людьми знакомишь меня и будущую невесту? Что же, поделом! Ха, ха, ха… а у вас право губа не дура… вот оно что значит миллиончики-то… только брат, смотри, чтобы они, эти миллиончики тю… тю!

— Что вы хотите сказать?.. Я вас не понимаю!.. — голосе адвоката слышался испуг.

— Да то, любезный зятюшка, что из Сибири пишут, что там не совсем ладно.

— Что… что такое?

— Да то, что церковь-то наша, где моя Полечка с Иваном Федоровичем была венчана, и где Василья крестили — сгорела… ну и метрические книги погорели… понял.

— Ну, так что же… подлинные документы у вас, не все ли равно!..

— Так-то так, только, если, примерно, копию требовать — так больше нельзя.

— В таком случае, Бога ради, берегите, как можно сохраннее, документы… в них вся сила…

— Я и то говорю, Поля, береги, береги их, как зеницу ока… Поля! Поля! — закричал Вознесенский, обращаясь к двери, ведущей в комнату дочери, но та уже стояла на пороге.

— Пожалуйста, Поля, береги документы… твои и Васеньки, а то метрические книги сгорели.

— Слышала, слышала, вы так здесь громко разговаривали, — весело заговорила молодая женщина. — Значит, и всему этому глупому процессу конец!.. Как я рада! Как я рада! Как гора с плеч!

— Что вы говорите, Пелагея Семеновна, разве так можно относиться к делу? — проговорил Голубцов, — думая, что в новой роли он приобретет иное влияние на свою невесту…

— А что?.. Неужели же вы еще хотите начинать этот страшный процесс!.. Бог с ним, оставьте их пользоваться…

— Умоляю вас, Пелагея Семеновна, не мешайте мне теперь, когда я приобрел на это отчасти право, хоть немного заняться этими делами… Право, так лучше будет.

Лицо Карзановой, светлое и радостное за минуту, перед тем, снова стало печальным: тень недоверия виднелась в её глубоких задумчивых глазах.