Петербургские крокодилы

— Клянусь Богом, я ничего не знаю, не слыхал, не видал… — твердил Борщов, чувствуя, что с каждым словом кровь все сильнее и сильнее приливает к его щекам.

— Не знаете — и пречудесно… Ну, а мне сдается, что вы не только знаете о документах, но даже имеете с них копии…

При этом ясном, прямом указании, Борщов совсем потерялся и сунул было руку в карман, чтобы достать и выдать документы, но мысль о том, что тогда надо будет объяснить причину их происхождения, и, следовательно, припутать Юзю и капитана, заставила его отказаться от этого порыва откровенности, и он поспешил только еще сильнее застегнуть сюртук.

— Не знаю, ничего не знаю. Никаких документов не видал, не знаю, ничего не знаю, — лепетал он, чувствуя, что почва ускользает под его ногами.

— Не хорошо, не хорошо так шутить с нами, не хорошо, — играл с ним, как кошка с мышью, безжалостный полицейский, уверенный в неотразимости удара, который он готовился нанести, и только из-за скверного чувства злорадства глумившийся над несчастным.

— Не знаю, ничего не знаю, — повторял Борщов.

— А отчего это у вас так правый карманчик в сюртуке отдулся? — вдруг отрезал Кирпичев.

— Там… там… бумаги, снимки, рецепты…

— Вот как, а нельзя ли полюбопытствовать? Будьте так любезны, — настаивал сыщик, видя, что Борщов при этом предложении страшно побледнел и отступил от стола.

— Не могу, ей Богу, не могу… есть тайны, есть тайны… которых я не могу открыть…

— Женщина, что ли? — совсем уже нахально спросил полицейский. — В каждом преступлении есть женщина?

— Ну да, да, женщина! И вы не имеете права так, глумиться надо мной и требовать бумаги… я не дам… не позволю…

— Знаете что, — совершенно хладнокровно, не обращая внимания на волнение Борщова, проговорил Кирпичев, — я вам предлагаю, сейчас же, добровольно отдать мне на просмотр ваши бумаги, или я вынужден буду применить силу.

— Я не могу! Не могу! Вы не смеете! — я буду жаловаться…

— Ей! Кто там? — крикнул сыщик.

На пороге показались двое агентов.

— Еще раз прошу вас не заставлять меня прибегать к крайностям!.. — говорил все с той же, ласково-внушительной улыбкой Кирпичев.

— Вот сюда, прошу вас, сюда положите все ваши бумажки до единой, — и он пальцем указал место на столе.

Борщов сделал над собой нечеловеческое усилие и резким движением достал бумаги и положил на стол…

— Прекрасно… за это хвалю, давно бы так, — говорил Кирпичев, просматривая уже знакомые ему бумаги, и отложив в сторону документы, — а теперь, будьте любезны, собственноручно написать маленькое показаньице, откуда у вас взялись эти две фотолитографические копии с документов, которые мы именно и отыскиваем. Пишите, но помните, что каждое слово лжи и притворства, написанное вами, будет иметь для вас роковые последствия на суде.

— На суде? — переспросил с ужасом Борщов.

— Точно так, на суде… а разве это вас удивляет… Похищение ребенка и документов — влечет предание суду с присяжными…

— Ей! Кто-нибудь! Подай господину Борщову бумагу, перо и чернильницу, ему угодно писать показание.

Несчастный болезненный молодой человек уже не слыхал последних слов, он вторично закачался и безжизненно рухнул на диван, возле которого стоял!

— Слабосилен! С этим справлюсь! — с грубым хохотом заметил Кирпичев, расстегнув ворот у Борщова и спрыскивая его вновь водой… — Ничего, оживет!..

— Вы уж слишком суровы… Мне кажется, он совсем невинен, здесь есть ошибка, — говорил адвокат.

— Ну, уж, батенька, поверьте мне, как старому сыщику, — в нем-то и есть ключ ко всей загадке! — Надо только поумнее взяться!.. Вот оно что!..

— Ну, уж это дело ваше… Только, мне кажется, мы на ложной дороге…

— То есть по тропинке идем, авось скоро и на «большак» выберемся…

С тихим стоном открыл несчастный молодой человек глаза… Ни прежней самоуверенности, ни энергии не было уже в чертах его измученного нравственной пыткой лица… Глаза потускнели, он шепотом попросил пить…

— Ну, вот и преотлично, — шутил над ним Кирпичев, — глазки открыли, с силами собрались — начинайте показаньице писать, а мы вас не только водицей — чайком угостим.

— Ей, Ефремов, — самовар!

Борщов был посажен к столу, перо вложено в его руку, и даже предупредительно обмокнуто в чернила… Оставалось только писать… Чистый лист бумаги лежал перед ним, а несчастный все еще сидел в нерешимости… он, видно, боролся, взгляд его перебегал от Голубцова к Кирпичеву и обратно… то снова, будто бы, всматриваясь в пространство, Борщов устремлял глаза в одну точку, а рука оставалась неподвижна, с втиснутым в нее пером. Наконец, очевидно, приняв какое-то решение, он опустил глаза на бумагу, рука быстро задвигалась, и он быстро стал набрасывать строку за строкой, своим характерным нетвердым почерком…

Лист был уже дописан до половины, вдруг он остановился, жилы натянулись у него на лбу, глаза как-то страшно остановились, и прежде, чем кто-либо мог его остановить, он вырвал лист бумаги, на котором писал, и изорвал его в клочки…