Петербургский текст Гоголя

Нормальное восприятие времени частично восстанавливается у Черткова на «один день», когда «вся жизнь его была разбужена в одно мгновение, как будто молодость возвратилась к нему, как будто потухшие искры таланта вспыхнули снова» (III, 422). Возникает и «момент» действия, который сопровождает прозрение героя: «Вошедши в залу, нашел он <…> С минуту… стоял <…> в эту минуту ожили в душе его те напряжения и порывы…» (III, 421–423). Возникает и живая связь с действительностью. Русский читатель в 1835 г. вряд ли мог не соотнести описание шедевра, присланного из Италии, со знаменитой картиной «Последний день Помпеи», о которой сообщали все российские газеты и журналы в 1834 г. Но в повести описание шедевра, история его создания имеют большее значение, нежели только смысловая и хронологическая перекличка с картиной Брюллова. Это идеал, перед которым герой осознает творческую несостоятельность, и своеобразный предел в его внутренней жизни. Естественные категории искусства «мгновение» и «жизнь» сталкиваются здесь с меркантильным расчетом, ремеслом, убивающим все живое, с бездарными, но выгодными портретами и, кажется, вот-вот пробудят почти угасшую духовность героя.

Однако, хотя «искры таланта» вроде бы «вспыхнули снова», выясняется, что время для их роста упущено. Чертков уже ограничен в мысли и чувствах, следовательно – и в движениях кисти тоже: «Кисть его и воображение слишком уже заключились в одну мерку, и бессильный порыв преступить границы и оковы, им самим на себя наброшенные, уже отзывался неправильностию и ошибкою. Он пренебрег утомительную, длинную лестницу постепенных сведений и первых основных законов будущего великого <…> какое-нибудь незначущее условие, знакомое ученику, анатомическое мертвое правило – и мысль замирала, порыв бессильного воображения цепенел нерассказанный, неизображенный; кисть его невольно обращалась к затверженным формам <…> И он чувствовал, он чувствовал и видел это сам!» (III, 423). На этом фоне попытка восстановить развитие способностей, возобновить духовную жизнь заранее безуспешна для героя, даже если он сознает это сам. Именно тогда и обнаруживается его неестественное возрастное изменение. Оказывается, 20-летний Чертков в период от начала до середины 1830-х гг. достиг «тридцати с лишком лет». Как явствует из текста, его характер и привычки разительно переменились, приобрели «старческие» черты. К этому закономерно привело развитие низменной страсти, «любостяжательства», обусловившее постепенные ограничения пространства и времени героя. Потому и сам результат сопутствующего «возрастного скачка» предстает отнюдь не случайным.

Согласно указанию автора, после своего прозрения Чертков вплотную подошел к 35-летнему возрасту. Это «середина жизни», время зрелости, наивысшего расцвета талантов («акме» – в представлениях Античности и Средневековья[553]). Если же в таком возрасте у человека наступает упадок способностей, деградация личности – это свидетельствует о чудовищном нарушении его развития, а возможно, и жизни всего окружающего его мира. С другой стороны, Чертков фактически сравнялся с «меркантильным XIX веком» (в 1834 г. ему идет четвертый десяток). Так он становится «героем своего времени», подобно Владимиру Паренскому, воплощая своей трагической судьбой наиболее опасные, с точки зрения автора, разрушительные тенденции современного общественного движения. Можно согласиться с наблюдением о возрасте героя во 2-й редакции: тут «как и всегда у Гоголя, возрастная характеристика… сопрягается с историческим “возрастом” нации, к которой он (здесь: Чартков. – В. Д.) принадлежит»[554].

В дальнейшем, по мере того как «зависть до бешенства» овладевает душой Черткова, его пространство, прежде обособленное, расширяется до пределов петербургского мира: «Он развязал все свои золотые мешки и раскрыл сундуки <…> Нигде, ни в каком уголке не могли они (картины. – В. Д.) сокрыться от его хищной страсти… Его зоркий, огненный глаз проникал всюду… На всех аукционах…» (III, 424–425). А дальше захваченное героем превращается в ничто. Исчезают накопленные ремеслом богатства. Приобретенные на них шедевры Чертков изрезывает «в куски», чтобы лишить мир «всей его гармонии». Таким образом, в судьбе героя проявляется демоническая тенденция искажения прекрасного, гармоничного, обезображивания или просто уничтожения – тенденция своеобразной «порчи мира», обращения его к первобытному хаосу.