Петербургский текст Гоголя

Соответственно деформируется и облик героя. Он уподобляется «демону в портрете»: неподвижные или искаженные старческие черты лица, на котором «глаза сверкали почти безумно» (III, 425). Это сходство мотивировано «меркантильными внушениями» портрета и «старческим» характером алчности, которая свойственна «дряхлому» миру. Вместе с тем, изменения возраста и внешности Черткова объяснимы и руссоистским представлением о «несовершенстве» человеческой природы (например: «У стариков уже нет возможности избавиться от своих недостатков; их сетования тщетны. Нежная юность – единственный возраст, когда человек еще имеет все для того, чтобы исправиться»[555]). С другой стороны, деформация, искажение облика используется здесь как один из самых распространенных приемов гротеска. Подобный «гротескный образ, – по мысли М. М. Бахтина, – характеризует явление в состоянии его изменения, незавершенной еще метаморфозы… Отношение к времени, к становлению – необходимая конститутивная (определяющая) черта гротескного образа. Другая связанная с этим необходимая черта его – амбивалентность: в нем в той или иной форме даны (или намечены) оба полюса изменения – и старое и новое, и умирающее и рождающееся, и начало и конец метаморфозы»[556].

Заметим, что у Гоголя неестественное, гротескное изменение героя происходит по закономерностям, свойственным изображаемому миру, и свидетельствует о разрушительно-демонических тенденциях в обществе. Новое, рождающееся, здесь парадоксально означает «апокалиптическую перспективу», губительную для человечества: это движение «вспять» и завершение развития, самой Истории. «Старческий», разрушительный хаос – то, что ждет мир без движения, гармонии, искусства, – по мысли писателя, уже заметен в обществе и овладевает душами, мертвеющими, как сама «эпоха», сквозит во внешности, укладе жизни, привычках людей. На это указывает и множество изобразительных форм, которые принимает и создает петербургский мир. Градация их – между искусством и ремеслом. Самые низкие: «…пестрые, грязные, масляные малевания» (III, 402), что продаются в лавке купца, – претендуют «на несколько уже высший шаг искусства» по сравнению с лубком, но не затрагивают душу. Это ремесло, искажающее природу и людей, принадлежит «скорее грубо сделанному автомату, нежели человеку» (III, 403). Распространенность таких поделок показывает, что ремесло всюду «самоуправно» (словечко из 2-й редакции) подменяет живое искусство, а косность и автоматизм, несоответствие частей целому, свойственные подобным формам, по-видимому, характеризуют и особенности восприятия тех, кто это «создает» или «потребляет». И для большей части народа, столпившегося перед лавкой в Щукином дворе, «картина служит или знаком уже известного, причем в окарикатуренной, “смешной” форме (то есть определенная, хотя и очень низкая эстетическая реакция), или поводом для общения и обмена слухами, для простого времяпрепровождения. В обоих случаях нивелируется – полностью или в значительной мере – эстетическая функция искусства»[557]. Так, для владельца лавки его картины – товар «самого первого сорта… только что получены с биржи, еще и лак не высох и в рамки не вставлены» (III, 403).

Подобное отношение к «изящному», определяющее позицию героев и даже целых общественных групп, явно связано с «меркантильным веком». Сошедший с портрета старик прельщает Черткова легким обогащением за счет ремесла. Квартальный надзиратель полагает, что лишь «недостаток средств» мешает молодому художнику достигнуть совершенства в картинах (III, 412). У всех заказчиков Черткова, начиная от светской дамы и ее дочери, чувство прекрасного утрачено или извращено, они убеждены в служебном предназначении искусства, его сервилизме. Красота для них – некий канон, внешняя, показная благопристойность, маскирующая физические и нравственные недостатки, скрывающая отсутствие настоящей духовной жизни, – та иллюзия естественного, что должна выглядеть правдиво, не более. Подобные представления об искусстве, его функциях, определенное неразличение прекрасного и безобразного присущи, как показывает Гоголь, различным социальным группам и общественному сознанию в целом[558], а не только «высшему свету» (в чем его обычно упрекали просветители).