Петр Кропоткин. Жизнь анархиста

В Третьем отделении Кропоткину пришлось провести не один день. Его дважды смогла посетить сестра Елена. Все это время удавалось переписываться с другими арестованными через сочувствующего охранника. Кропоткина снова вызывали на допросы, продолжавшиеся по несколько часов без перерыва, но он так ни в чем и не признался. Тогда Кропоткина доставили в Петропавловскую крепость, где обвиняемый должен был оставаться в ожидании суда.

«Прежде, чем вы предадите меня суду, – заявил он сопровождавшему его офицеру, – вы захотите арестовать всех социалистов в России, а их много, очень много, и в два года вы всех не переловите»[577].

Привезенного в крепость встретил комендант – генерал от кавалерии Николай Дмитриевич Корсаков. Затем его «повели темным коридором, по которому шагали часовые, и ввели в одиночную камеру. Захлопнулась тяжелая дубовая дверь, щелкнул ключ в замке, и я остался один в полутемной комнате», – вспоминал Кропоткин[578].

* * *

Власти империи придавали поимке опасного революционера самое первостепенное значение. Хотя он и не заслужил такой чести, его считали не менее как вождем и главой всего заговора, который должен был опрокинуть российский трон. Фамилия Кропоткин для высших государственных чиновников стала настоящим символом революции…

Третье отделение подготовило целое досье, включив в него программную записку Кропоткина, программу революционной пропаганды и инструктивное письмо, направленное министром юстиции, графом Константином Ивановичем Паленом, старшим председателям и прокурорам судебных палат. Александр II был ознакомлен с содержанием документов, и по докладу шефа жандармов, генерала Александра Львовича Потапова, было дано повеление вынести вопрос о противодействии революционной пропаганде на рассмотрение Комитета министров. Комитет обсуждал дело на трех заседаниях – 18, 26 марта и 1 апреля 1875 года[579].

Министры пришли к заключению, что Кропоткин являлся главным идеологом всего революционного движения и что цель этого движения состоит в установлении общества без правительства. Идеи такого переворота, намеченного якобы на лето 1874 года, основывались на взглядах Бакунина и были завезены Кропоткиным из Западной Европы. Несмотря на аресты и разгромы кружков, правительство опасалось, что план, разработанный революционером, получит распространение среди сохраняющихся кружков и отдельных лиц[580]. «Ряд дознаний, произведенных в последние месяцы, приводит к убеждению, что эта революционная программа (Кропоткина) неуклонно применяется на деле многочисленными агитаторами, рассеявшимися по всей империи»[581], – писал в своей докладной записке генерал Потапов. К дознанию были привлечены две тысячи человек. Из них четыреста пятьдесят были арестованы. Кроме того, «разветвления революционной партии» охватили более тридцати губерний[582].

В то же время арест столь знатного и известного в Петербурге лица не мог не вызвать настоящий скандал. «Высшее петербургское общество, – писал корреспондент журнала "Вперед!", – крайне скандализовано арестом некоего князя Петра Крапоткина (так в тексте. – Авт.). Вдруг потомок такой древней фамилии, бывший камер-паж самого павлина, ученый к тому же, член Географического общества и попался в таком деле – sic transit gloria mundi (так проходит слава мирская)!»[583]

Такого внушающего ужас и притом популярного человека следовало держать подальше от общества и от народа. Потому-то он и был надежно упрятан за дверью одиночной камеры № 52 Трубецкого бастиона.

Тюрьма предварительного заключения в Трубецком бастионе, западном равелине крепости, начала принимать заключенных в 1872 году[584]. В то время, когда там находился Кропоткин, для арестантов были устроены семьдесят две камеры на двух этажах пятиугольного здания с внутренним двором – по тридцать шесть на каждом этаже. «Камеры бастиона довольно обширны, каждая из них представляет из себя каземат со сводами, предназначающийся для помещения большого крепостного орудия. Каждая имеет одиннадцать шагов (около 25 фут.) по диагонали, так что я мог ежедневно совершать семиверстную прогулку в моей камере, пока мои силы не были окончательно подорваны долгим заключением»[585], – вспоминал Петр Алексеевич.

Обстановка камеры была самая мизерная: железная кровать, дубовый столик, табурет и умывальник у внутренней стены.