Петр Кропоткин. Жизнь анархиста

Главными проблемами для арестантов были нехватка света и сырость в камерах. Зарешеченные в мелкую клетку окна казематов выходили на высокие и толстые крепостные стены, и темнота стояла даже в ясные дни летом. Читать и писать было крайне тяжело, хотя Кропоткин, как мы увидим, все-таки умудрялся делать это. Камеры отапливались печами, установленными в коридоре, и в них на протяжении всего дня поддерживалась высокая температура: так пытались бороться с сыростью. В результате узник почти каждый день страдал от припадков удушья, изнеможения и общей слабости. Кропоткин добился того, что печи стали закрывать позже, когда уголь уже как следует прогорит. Но ценою этого стала ужасная сырость на стенах. «Вскоре углы свода покрылись влагой, а обои на внешней стене отмокли, как будто их постоянно поливали водой. Но, так как мне приходилось выбирать между отсыревшими стенами и температурой бани, – я предпочел первое, хотя за это пришлось поплатиться легочной болезнью и ревматизмом»[586], – вспоминал бывший арестант.

Но хуже всего было ощущение полной заброшенности и оторванности от всего окружающего мира. Для того чтобы мешать узникам перестукиваться с соседями, тюремщики устроили звукоизоляцию. Пол и стены в камерах покрыли крашеным войлоком, кроме того, на стенах прикрепили проволочную сетку, покрытую толстой тканью и оклеенную сверху желтой бумагой. Кропоткин чувствовал себя как бы погребенным в могиле: «До вас не долетает ни единый звук, за исключением шагов часового, подкрадывающегося, как охотник, от одной двери к другой, чтобы заглянуть в дверные окошечки, которые мы называли "иудами". В сущности, вы никогда не бываете один, постоянно чувствуя наблюдающий глаз, – и в то же время вы все-таки в полном одиночестве. Если вы попробуете заговорить с надзирателем, приносящим вам платье для прогулки на тюремном дворе, если спросите его даже о погоде, вы не получаете никакого ответа. Единственное человеческое существо, с которым я обменивался каждое утро несколькими словами, был полковник, приходивший записывать несложные покупки, которые нужно было сделать, как, например, табак, бумагу и пр. Но он никогда не осмеливался вступить в разговор со мною, зная, что за ним самим наблюдает надзиратель. Абсолютная тишина нарушается лишь перезвоном крепостных часов, которые каждую четверть часа вызванивают "Господи помилуй", каждый час – "Коль славен наш Господь в Сионе" и, в довершение, каждые двенадцать часов – "Боже, царя храни"». Звуки колоколов, меняющие тон при резких переменах температуры в петербургском климате, создавали настоящую какофонию и были, по свидетельству Петра Алексеевича, «одной из мучительнейших сторон заключения в крепости»[587]. Чтобы заглушить эту звенящую тишину, Кропоткин попробовал петь, но надсмотрщик объявил ему, что это строжайше запрещено, и пригрозил пожаловаться коменданту. Арестанту посоветовали петь «вполголоса, про себя», но через несколько дней ему и самому расхотелось это делать[588].

Сами узники и многие люди «на свободе» не зря воспринимали этот режим как форму настоящих пыток. «В продолжение всего времени пытки, называемой предварительным следствием, с заключенными обращаются самым возмутительным образом… – сообщал корреспондент журнала "Вперед!". – Мучат месячными сроками одиночного заключения, лишением книг, всевозможными стеснениями в этом отношении, преднамеренно, таким образом, расстраивают нервы, потом дают растрогивающие свидания; после них тотчас же делают пристрастные допросы, дразнят свободой, грозят и т. д., и т. п.»[589].