Петр Кропоткин. Жизнь анархиста

Не ограничиваясь отчетом о финляндской экспедиции, Петр Алексеевич использовал время в тюрьме для того, чтобы закончить труд о теории оледенения. «Камеры темны, – вспоминал он, – но все-таки в одной из них – правда, самой светлой во всем здании, я написал два тома моей работы о ледниковом периоде и, пользуясь ясными летними днями, чертил карты, приложенные к этой работе»[593]. Во время ремонта на верхнем этаже Кропоткина временно переводили в камеру, которая располагалась на нижнем. Там было еще темнее. Еще труднее работать. Но все-таки – можно!

Свидания узнику разрешали только с родственниками. На краткие и редкие встречи с братом Александром и сестрой Еленой его возили в город, в Третье отделение, и разговаривать можно было только в присутствии жандармов. Правда, иногда удавалось украдкой передать записку. Последний раз Петру довелось увидеть брата, когда Александр и Елена пришли к нему в день его именин 21 декабря 1874 года. Через несколько дней Александра арестовали. Поводом послужило его письмо к Лаврову, в котором он рассказывал о репрессиях и революционном движении в России. В ходе обыска жандармы не обнаружили ничего подозрительного, но Александр Алексеевич говорил с ними чрезвычайно гордо и резко. Хотя предъявить ему было почти нечего, человек с такими контактами был сочтен опасным. В мае 1875 года по высочайшему повелению он был отправлен в административную ссылку в Минусинск, «за вредное направление и крайние убеждения в политическом отношении». Назад из Сибири Александр уже не вернулся. Впоследствии, когда Петру удалось бежать за границу, положение ссыльного ухудшилось; прошение Елены Кропоткиной о помиловании брата было отклонено царем. А в 1880 году комиссия, созданная при министре внутренних дел Михаиле Тариеловиче Лорис-Меликове, добавила ему еще пять лет пребывания в ссылке. В 1882-м Александра перевели в Томск. Состояние его духа становилось все мрачнее, и 25 июля 1886 года он застрелился[594]. Арест, ссылка, а затем и гибель брата стали для Петра Алексеевича тяжелейшим потрясением: он винил себя в его судьбе, не без основания полагая, что это просто месть злопамятных властей Российской империи.

* * *

А в высших кругах еще не теряли надежды образумить мятежного князя. Однажды, вспоминал Кропоткин, в его камеру явился в сопровождении адъютанта великий князь Николай Николаевич, который в тот день осматривал Петропавловскую крепость. Брат царя пытался увещевать узника, добиться от него раскаяния («камер-паж… и сидишь теперь в этом ужасном каземате»), уверял, что говорит с ним исключительно как «частный» человек. Кропоткин резко заявил:

– Я дал свои показания судебному следователю на допросах: мне нечего прибавить.

Великий князь принялся расспрашивать арестанта, где тот «набрался таких взглядов» – у декабристов в Сибири или в Петербурге? Петр Алексеевич сказал, что он всегда был таким и его представления начали формироваться еще в Пажеском корпусе. Разозленный сиятельный визитер удалился несолоно хлебавши[595].

Тем временем остававшиеся на свободе революционеры продолжали агитацию и «хождение в народ». Полиция хватала десятки, сотни подпольщиков и пропагандистов, над которыми собирались устроить показательный процесс по «Делу о пропаганде в Империи». Это будет печально знаменитый «процесс 193», который продолжался с октября 1877-го до конца января 1878 года. Всего по всей России было арестовано около восьми тысяч человек, из которых семьсот семьдесят привлечены к дознанию и двести шестьдесят пять – к следствию. За время предварительного заключения в тяжелейших условиях сорок три узника умерли, двенадцать покончили с собой и тридцать восемь сошли с ума. Еще четверо скончались уже после вручения обвинения. В итоге суд приговорил двадцать восемь обвиняемых к каторге сроком от трех с половиной до десяти лет, тридцать два – к тюремному заключению и тридцать девять – к ссылке[596]. Именно по этому делу и должен был проходить Кропоткин. Но судьба распорядилась иначе…

Первым следствием массовых арестов, которое ощутил Петр Алексеевич, стало то, что окружающие его камеры крепости-тюрьмы стали постепенно заполняться. Теперь он мог перестукиваться с соседями, включая товарища по кружку – Сердюкова, обмениваться новостями, делиться мыслями. Тягостное, мучительное его одиночество было нарушено уже летом 1875 года.