Петр Кропоткин. Жизнь анархиста

В Доме предварительного заключения узнику сделалось еще хуже. Он исхудал, был бледен, задыхался от непрерывного кашля, желудок отказывал, хотя ему было дано разрешение приносить домашнюю пищу. Еду доставляла кухарка Василиса Пластинина из дома Людмилы Севастьяновны Павлиновой (Беринда-Чайковской), свояченицы Александра Кропоткина[604]. Но это не помогало. «Мое пищеварение стало так плохо, что я съедал в день только кусок хлеба да одно или два яйца. Силы мои быстро падали, и, по общему мнению, мне оставалось жить только несколько месяцев. Чтобы подняться до моей камеры, находившейся на втором этаже, я должен был раза два отдыхать на лестнице», – вспоминал он[605]. Товарищ прокурора Шубин категорически и с издевкой отверг просьбу сестры Кропоткина Елены о том, чтобы арестанта выпустили на поруки. Но приглашенный родственниками известный врач, лейб-медик Евграф Александрович Головин (1842–1909), настаивал на переводе Петра Алексеевича в госпиталь: он не обнаружил у него признаков органического заболевания, но счел, что ему не хватает воздуха и это угрожает развитием чахотки-туберкулеза.

После этого Кропоткин был переведен в арестантское отделение Николаевского военного госпиталя в получасе ходьбы от Окружного суда. Официальный запрос о переводе был направлен 21 мая товарищем обер-прокурора Владиславом Антоновичем Желеховским на имя члена Московской судебной палаты Федора Федоровича Крахта, который проводил следствие по государственным преступлениям. 22 мая Крахт подписал соответствующее постановление, и 24 мая Петр Алексеевич был доставлен в Николаевский госпиталь[606].

Арестантское отделение госпиталя, построенного в 1830-х годах в Рождественской части Петербурга, между улицами Гвардейской (ныне Суворовский проспект), Глухой (Дегтярный переулок) и Конюшенной (Костромской), занимало отдельный флигель. Оно открылось в октябре 1872 года. Это двухэтажное, квадратное в плане, каменное здание с тринадцатью окнами по фасаду и входом в середине стояло по левую сторону от аллеи, что вела от главного корпуса госпиталя к летним корпусам. Его окружал деревянный забор с тремя воротами: двое ворот выходили на аллею, а одни – на Ярославскую улицу. Арестантское помещение охраняли два вооруженных поста-будки у выходной двери во двор, примерно в сорока пяти метрах друг от друга, и один часовой – в аллее, в десяти шагах от выхода. Вокруг госпиталя раскинулись огороды и пустыри, и только напротив госпитального двора начинались постройки[607].

Кропоткина поместили в «секретной камере № 1» на нижнем этаже арестантского флигеля, рядом с караульной. В одностворчатой двери было проделано небольшое круглое окошко для наблюдения за узником. Огромное зарешеченное окно комнаты в ста шестидесяти сантиметрах от земли выходило на юго-запад, на аллею, за которой строили бараки для тифозных больных. Окно оставалось открыто день напролет, и Петр Алексеевич мог наслаждаться солнцем и воздухом. Он очень быстро начал поправляться и набираться сил, желудок стал переваривать легкую пищу, узник-пациент опять мог работать…[608] И вынашивать мысль о побеге, которая не оставляла его с того момента, когда его еще в 1874 году везли из Петропавловки на свидание с братом.

* * *

Нет, бежать из Петропавловской крепости было невозможно, за все время существования в ней тюрьмы такое не удавалось ни одному узнику. Правда, в 1869 году Сергей Нечаев рассказывал в Европе легенду о своем отчаянном побеге из российской Бастилии, но то была выдумка от начала до конца. А вот из госпиталя… Что же, можно попробовать?

Режим в отношении Кропоткина в больничном учреждении был менее строгим, чем в крепости или в Доме предварительного заключения. Здесь к нему относились куда более снисходительно. Формально было отдано распоряжение принять «исключительные меры» безопасности, а смотрителю госпиталя, полковнику Сильвестру Степановичу Стефановичу, поручено лично просматривать все вещи и книги, передаваемые арестанту, и присутствовать при всех свиданиях, разрешения на которые должен был обязательно дать товарищ обер-прокурора Желеховский. Но Стефанович отнесся к этому поручению достаточно халатно: он смотрел на Петра Алексеевича как на знатное лицо и предоставил ему привилегии в ношении одежды и получении домашней пищи. Обед ему около часа дня теперь доставляла не только кухарка Пластинина, но и Софья Лаврова, которая вернулась в Россию из Швейцарии в мае 1873 года и находилась под негласным надзором полиции. Она ежедневно приходила в госпиталь, передавала и забирала книги и записки с шифрованным текстом. Сначала обе женщины могли ходить только в приемную, но затем через смотрителей унтер-офицера Смагина и рядового Муравьева Софья установила прямой контакт с арестантом, несмотря на отсутствие официального разрешения на это[609].