Пианист

– Одевайся! – прошептал он.

– Что случилось?

– Вчера вечером гестапо опечатало мою комнату у Мальчевских. Они могут быть здесь в любую минуту. Надо немедленно уходить.

Уходить? В полдень, при ярком дневном свете? Это походило на самоубийство – по крайней мере, с моей точки зрения. Левицкий начал терять терпение:

– Давай же, шевелись! – торопил он меня, а я просто стоял столбом, вместо того чтобы сделать то, что он просил, и собрать вещи. Он решил приободрить и обрадовать меня:

– Не волнуйся, – нервно заговорил он. – Обо всём позаботились. Тебя кое-кто ждёт неподалеку отсюда, чтобы отвести в безопасное место.

Я всё ещё не мог сдвинуться с места. Будь что будет, думал я. Левицкий в любом случае спасётся, гестапо его не найдёт. Если случится самое худшее, я лучше покончу с собой здесь, чем снова рискну бродить по городу. У меня просто не осталось на это мужества. Я кое-как объяснил всё это моему другу, и мы обнялись, не сомневаясь, что больше мы в этой жизни не встретимся. Затем Левицкий ушёл.

Я начал шагать из угла в угол по комнате, которая раньше казалась одним из безопаснейших мест на земле, а сейчас как будто превратилась в клетку. Я оказался заперт здесь, как зверь, и было лишь вопросом времени, когда за мной придут мясники и убьют меня. Они будут рады такой добыче. Раньше я никогда не курил, но в тот день, ожидая смерти, я выкурил всю пачку из сотни сигарет, которую оставил Левицкий. Но смерть откладывала свой приход от часа к часу. Я знал, что гестапо обычно приходит вечером или рано утром. Я не раздевался и не зажигал свет, только смотрел на перила балкона через окно и прислушивался к малейшему звуку с улицы или лестничной клетки. В ушах у меня всё ещё звучали прощальные слова Левицкого. Он уже взялся за дверную ручку, но вдруг обернулся, подошёл ко мне, ещё раз обнял меня и сказал: «Если они всё-таки придут и ворвутся в квартиру, бросайся с балкона. Не хочешь же ты, чтобы тебя взяли живым!». И добавил, чтобы мне легче было решиться на самоубийство: «У меня с собой яд. Меня они тоже не получат».

Было уже поздно. Движение на улицах полностью стихло, и окна дома напротив гасли одно за другим. Немцы всё ещё не пришли. Мои нервы были натянуты, как струна, готовая лопнуть. Иногда я ловил себя на желании, чтобы, если уж им суждено прийти, они сделали бы это как можно быстрее. Я не хотел больше терпеть эти мучения. В какой-то момент той ночи я передумал насчёт способа самоубийства. Мне внезапно пришло в голову, что я мог бы повеситься, а не прыгать с балкона, и, сам не зная почему, я считал такую смерть более лёгкой, тихим уходом из жизни. По-прежнему не зажигая свет, я начал обшаривать комнату в поисках чего-нибудь, что сошло бы за верёвку. Наконец я нашёл длинный и довольно прочный кусок бечёвки за книгами на полке.

Я снял картину, висевшую над книжным стеллажом, проверил, крепко ли держится крюк в стене, сделал петлю и стал ждать. Гестаповцы не пришли.

Они не пришли и утром, и в последующие несколько дней. Но утром пятницы, в одиннадцать часов, когда я лежал на диване после почти бессонной ночи, я услышал на улице выстрелы. Я бросился к окну. Полицейские стояли в ряд по всей ширине, включая тротуары, и вели беспорядочный огонь по бегущей толпе. Через некоторое время подъехало несколько фургонов СС, и большой участок улицы был оцеплен – как раз тот, где стоял мой дом. Группы офицеров гестапо входили во все дома на этом участке и выводили оттуда жильцов. В мой дом они тоже вошли.

Не было никаких сомнений, что теперь они найдут моё укрытие. Я пододвинул к стеллажу стул, чтобы проще было достать крюк для картины, подготовил петлю и подошёл к двери послушать. Я слышал, как немцы перекрикиваются на лестнице парой этажей ниже. Через полчаса всё снова стихло. Я выглянул из окна. Оцепление было снято, фургоны СС уехали.

Они не пришли.

14. Предательство Шаласа

Прошла неделя после бегства Левицкого. Гестаповцы так и не пришли, я успокоился. Но возникла новая угроза: мои запасы пищи иссякали. У меня осталось лишь немного бобов и толокна. Я ограничил приёмы пищи до двух в день, для супа брал лишь десять бобовых зёрен и ложку толокна, но даже при таком сокращении порций провизии хватило бы только на несколько дней. Однажды утром к дому, где я прятался, опять подъехал автомобиль гестапо. Из него вышли двое эсэсовцев с каким-то листком и направились в здание. Я был убеждён, что они ищут меня, и приготовился к смерти. Но и в этот раз их целью был не я.

Провизии у меня не осталось вовсе. Два дня я пил только воду. У меня было два варианта: умереть от голода или рискнуть выйти и купить буханку хлеба у ближайшего уличного торговца. Я выбрал второе. Я тщательно побрился, оделся и вышел из дома в восемь утра, стараясь идти непринуждённо. Никто не обратил на меня внимания, несмотря на мою очевидно «неарийскую» внешность. Я купил хлеб и вернулся в квартиру. Это было 18 июля 1943 года. Этой единственной буханкой – ни на что больше у меня денег не хватало – я питался целых десять дней, до 28 июля.