Пианист Наум Штаркман

Скептическое отношение Н.Л. Штаркмана к обилию конкурсов и соответственно качеству лауреатов свойственно многим крупным музыкантам. Э.Г. Гилельс, сам в ранней молодости бывший триумфатором нескольких конкурсов, а затем возглавлявший жюри пианистов четырех первых конкурсов имени Чайковского, в одном из поздних интервью дал резкую оценку конкурсам вообще. На вопрос Л.А. Баренбойма о его отношении к конкурсам Эмиль Григорьевич ответил: "Эту тему мне даже не хочется затрагивать, тем более говорить о ней. Конкурсы, на мой взгляд, выродились, утратили прежнее значение. Практика показала, что огромный процент конкурсантов, получивших первые премии, не оправдал себя – они не стали теми художниками, которых регламент конкурса предусматривал". Отрицательные или неоднозначные оценки конкурсов сейчас достаточно распространены во всем мире, но наиболее веско они звучат в устах прежде всего тех музыкантов, кто сам прошел через труднейшие конкурсные испытания и добился на них высших успехов. К этим мнениям просто необходимо прислушаться. Неуклонный творческий рост самого Наума Штаркмана может служить примером для любого из прошлых и нынешних лауреатов. Этот рост идет на протяжении всей жизни и во всех направлениях: и "вглубь", то есть по пути постижения неисчерпаемого содержания музыки и собственного художественного и пианистического совершенствования, и "вширь" – по пути расширения репертуара, овладения музыкой разных стилей. Достигнув к тридцати годам, казалось бы, всего, о чем может мечтать молодой пианист – блестящего окончания Московской консерватории, лауреатства трех крупнейший международных конкурсов, в том числе первой премии в Лиссабоне, одобрения профессионалов и горячей любви самой широкой публики, возможности выступать в лучших концертных залах, – Штаркман по-настоящему только начинает свое совершенствование как музыкант.

ЧЕРТЫ ТВОРЧЕСКОГО ОБЛИКА

Вскоре после окончания конкурса имени Чайковского, в 1958 году, Г.Г.Нейгауз в большой статье, посвященной творческим итогам этого соревнования, характеризовал Штаркмана так: "У Штаркмана легкая, приятная талантливость. Сразу чувствуешь, что это настоящий пианист. У него все звучало очаровательно, он всегда чувствует не только рациональную, но и эмоциональную сторону в музыке, убедительно ее передает, но все же местами в его игре ощущается некоторый сентиментализм, чувствительность, которую необходимо облагородить". Эта удивительно емкая характеристка, данная в одной фразе, позволяет рассматривать искусство Штаркмана одновременно и в ретроспективе, и в перспективе. С одной стороны, она свидетельствует, что усилия Игумнова дали блестящий результат: пианист, которого в течение ряда лет рассматривали только как потенциального виртуоза, раскрылся как лирик, причем умный лирик – Нейгауз говорит о балансе рационального и эмоционального в его игре, а это редкое достижение. С другой стороны, "у него все звучало очаровательно" – это и признание звукового мастерства, присущего Штаркману как одному из лучших представителей игумновской школы, и в то же время в этой фразе, так же как и в упреке в излишней чувствительности, нельзя не почувствовать снисходительной усмешки (для саркастичного Нейгауза, впрочем, достаточно мягкой) в адрес молодого пианиста, еще не постигшего всего спектра эмоций и страстей исполняемой музыки, всей глубины ее содержания.

Таким образом, точка, к которой приходит тридцатилетний Штаркман, может служить и вершиной (как это зачастую происходит с лауреатами, достигшими значительного мастерства, но не считающими необходимым углублять свою человеческую сущность), и плацдармом, отправным пунктом, с которого начинается настоящая жизнь в искусстве. Штаркман, как это сейчас ясно видно, выбрал второе.

Его называют последним романтиком среди пианистов ХХ века. Это справедливо: действительно, в исполнении Штаркмана есть волшебное, не передаваемое словами "нечто", которое нельзя объяснить только тончайшей звуковой палитрой, умением строить "живую", "дышашую" фразу и другими элементами мастерства. Его искусство естественно, человечно и неизменно трогает очень сокровенные струны души слушателей – наверное, это и есть подлинный романтизм, заключающийся в самой сути интерпретации, а не только в принципе подбора репертуара.Но в то же время определение Штаркмана только как романтика неизбежно сужает спектр его художественных возможностей, тем более, что под этим определением, как правило, заключается предположение, что его сфера – это только произведения романтиков. "Действительно, в этом репертуаре я чувствую себя удобно, легко его учу. Я играл почти всего Шопена, Шумана, Мендельсона, Шуберта", – говорит Наум Львович и тут же со свойственной ему непередаваемо-серьезной иронией заключает: "За мной прочно закрепилась репутация романтика, шопениста… пришлепнули".