Пять пятилеток либеральных реформ. Истоки российской модернизации и наследие Егора Гайдара

Такая холодная функциональность в сочетании с пониманием политических последствий того, что предстоит сделать, тоже понравилась Ельцину. Этого он не мог увидеть ни в старом партийном товарище Юрии Скокове, ни в амбициозном Григории Явлинском, к тому же все еще верившем в силу межреспубликанского договора.

Впечатление Ельцина не совпало с тем, как воспринимали Гайдара потом. Он отметил умение Егора говорить просто. Ельцин понимал, о чем говорит Егор: «Он не упрощал свою концепцию, а говорил просто о сложном. Все экономисты к этому стремятся, но у Гайдара получалось наиболее убедительно. Он умеет заразить своими мыслями, и собеседник ясно начинает видеть тот путь, который предстоит пройти». Как нужно было потом говорить Егору об экономике – еще проще? Проще – это значит что-то обещать. Но это уже не об экономике, тем более в ситуации кризиса.

Ну и, конечно, Ельцин внутренне для себя решил, что пойдет на радикальные реформы. С надеждой на то, что их результаты скажутся на экономике максимально быстро, хотя этого как раз Гайдар не обещал.

Сам же Борис Николаевич искал подтверждения возможного успеха в зарубежных образцах – на заседании Госсовета РСФСР 25 октября 1991-го он ссылался на разговор с первым демократическим президентом Болгарии Желю Желевым и опыт болгарской либерализации: в целом он отводил год на достижение результата. «Это у Польши получилось, у других», – уговаривал сам себя Ельцин. К осени 1992-го, говорил он, «мы все-таки должны добиться стабилизации экономики».

На этом же заседании называется уже и дата либерализации – 1 января, потом превратившаяся во 2 января. В своей лекции в редакции polit.ru за три недели до кончины Егор вспоминал этот день, 25 октября 1991-го: «Я помню заседание Государственного совета, где было все руководство России, когда Ельцин собрал руководство, включая Хасбулатова и Руцкого, и рассказал, что он собирается делать (либерализовать цены. – А. К.). Он спросил: „Есть ли кто-нибудь, кто с этим не согласен?“ Ни одной руки не поднялось, было только гробовое молчание. Нужно понимать, что при этом часть из них считала Ельцина политическим самоубийцей. Слава Богу, он сделал то, что надо было сделать».

…Егору разговор с Борисом Николаевичем понравился: «Ельцин прилично для политика ориентируется в экономике, в целом отдает себе отчет в том, что происходит в стране. Понимает огромный риск, связанный с началом реформ, понимает и то, до какой степени самоубийственны пассивность и выжидание… Характерная черта Бориса Ельцина – уважение, которое он питает к людям независимым, и презрение к рабскому поведению».

А Гайдар был человеком более чем независимым, как писал Ельцин, «другой породы». Хотя на самом деле, по замечанию Бурбулиса, «из одной вулканической породы» с Борисом Николаевичем, человеком тоже в высокой степени независимым для системы, которая его сформировала, – отсюда возникло „покровительственное доверие“».

«И все-таки внятно объяснить свой выбор все равно непросто, – писал Ельцин в «Записках президента». – Самое главное – и теперь я в нем не раскаиваюсь. И еще знаете, что любопытно, – на меня не могла не подействовать магия имени. Аркадий Гайдар – с этим именем выросли целые поколения советских детей. И я в том числе. И мои дочери.

Егор Гайдар – внук писателя… И я поверил еще и в природный, наследственный талант Егора Тимуровича».

Гайдар входил и потом будет входить в кабинет Ельцина с широкой, чуть застенчивой улыбкой. Даже в день отставки. С той самой улыбкой, которую когда-то, много лет назад, запомнил в Дунино Отто Лацис. Широколицый улыбчивый мальчик.

«Малахитовая шкатулка», Бажов, Гайдар. Для любого советского человека, каковым был, безусловно, и Ельцин, это звучало волшебной музыкой. Хотя и не предвещало появление оленя, из-под копыт которого будут сыпаться драгоценные камни.

Гайдар продолжил работу в «Архангельском», еще более четко понимая, что он один из ключевых претендентов на главные роли в правительстве реформ. Потому что реформы будут, и такие, какие предложит он. Это ощущение окрепло после того, как Ельцин попросил «дачную» команду готовить тезисы к реформаторскому выступлению на Съезде народных депутатов РСФСР, которое должно было состояться 28 октября.