Пять поросят

Мередит резко повернулся и вышел из Батарейного сада. Пуаро молча последовал за ним. Извилистая тропинка привела их на еще одно плато – со столом и скамьей, расположившееся в тени деревьев.

– Здесь мало что изменилось. Вот только скамья была не в стиле старого доброго рустика, а обыкновенная металлическая, крашеная. Сидеть жестко, но зато какой чудесный вид.

С последним Пуаро согласился. За решеткой деревьев проглядывал Батарейный сад и весь склон до самого залива.

– Я провел здесь часть утра, – объяснил Мередит. – Деревья тогда разрослись еще не так, как сейчас. Зубчатая стена была вся на виду. Там и позировала Эльза. Сидела на башенке, повернув голову. – Мередит пожал плечами. – Кто бы мог подумать, что деревья растут так быстро… Да, наверное, я старею. Пойдемте дальше.

Теперь тропинка привела их к красивому старому дому в георгианском стиле.

– Молодые люди спят там, а девушки в доме, – объяснил Мередит. – Думаю, ничего такого, что вы захотели бы увидеть, здесь нет. Все комнаты разделены. Здесь помещалась небольшая теплица. Новые владельцы построили лоджию. Наверное, проводят здесь выходные. Сохранить все в прежнем виде невозможно, а жаль.

Он отвернулся.

– Спустимся по другой дорожке. Знаете, все возвращается… Призраки прошлого. Повсюду призраки.

К причалу вернулись другим путем, более длинным и запутанным. Мередит Блейк молчал, и Пуаро, из уважения к его настроению, тоже не произнес ни слова.

Они уже подходили к Хэндкросс-Мэнор, когда Мередит вдруг сказал:

– Знаете, я ведь купил ту картину. Ту, которую писал тогда Эмиас. Не мог допустить, чтобы ее выставили на публичную продажу и чтобы толпа каких-то мерзких скотов пялилась на нее. Прекрасная вещь. Эмиас называл ее лучшей из всего написанного им – и, возможно, был прав. Картина практически закончена. Он только хотел поработать над ней еще денек-другой… Не желаете взглянуть?

– Да, конечно, – тут же отозвался Пуаро.

Блейк пересек холл, достал из кармана ключ и открыл дверь. Переступив порог, они оказались в просторной, но душной, с запахом пыли комнате. Мередит подошел к окну, распахнул деревянные ставни и с видимым усилием поднял раму. Теплый, с весенними ароматами воздух хлынул в помещение.

– Вот так лучше.

Мередит остался у окна, и Пуаро присоединился к нему. Спрашивать, что это за комната, не пришлось. Полки были пусты, но сохранились следы от стоявших на них бутылок. Возле одной из стен, у раковины, лежали какие-то химические приборы. Все покрывал слой пыли.

– Как легко все возвращается, – заговорил, глядя из окна, Мередит. – Я стоял здесь, на этом самом месте, вдыхал запах жасмина и говорил, говорил, как самый последний глупец, о своих драгоценных снадобьях!..

Пуаро рассеянно протянул руку и отломил веточку с раскрывшимися листьями жасмина.

Мередит прошел через комнату к висевшей на стене картине и резким движением сорвал укрывавшую ее пыльную мешковину. У Пуаро перехватило дыхание. До сих пор он видел четыре картины Эмиаса Крейла: две – в лондонской галерее Тейт, одну – у некоего столичного артдилера и натюрморт с розами. Но теперь перед ним была работа, которую сам художник назвал лучшей, и Пуаро сразу понял, каким первоклассным мастером был Эмиас Крейл.

Гладко наложенный верхний слой отливал глянцем. Кричаще резкие контрасты придавали картине сходство с плакатом. На серой каменной стене, на фоне пронзительно-синего моря, под яркими лучами солнца сидела девушка в желтой рубашке канареечного цвета и темно-синих слаксах. Обычная для постера тема.

Но первое впечатление было обманчивым; поразительная яркость и чистота света создавали эффект легкого искажения. И девушка…

Да, казалось, она вобрала в себя все богатство жизни, молодости, бьющей через край энергии. Сияющее лицо и глаза… Столько жизни! Столько страстной, чувственной юности! Все это Эмиас Крейл увидел в Эльзе Грир, и то, что он увидел, ослепило его и оглушило, затмило то нежное, хрупкое создание, каким была его жена. Эльза и была самой жизнью. Эльза и была самой юностью. Тонкая, изящная, дерзкая… совершенная, она сидела, гордо вскинув голову, глядя на мир глазами триумфатора. Она смотрела на вас, наблюдала за вами и… ждала. Пуаро раскинул руки.

– Прекрасно! Да, прекрасно!

– Она была так молода… – Голос у Мередита Блейка сорвался.

Пуаро кивнул. Что имеют в виду люди, когда говорят это? Так молода… Что-то невинное, трогательное, беззащитное. Но молодость не такая! Она – другая. Молодость груба, сильна и жестока. Да, жестока! И еще она уязвима.

Он проследовал за Мередитом к двери. Картина оживила его интерес к Эльзе Грир, которая была следующей на очереди. Что сделали годы с той страстной, жестокой, горделивой девушкой?

Пуаро оглянулся и еще раз посмотрел на картину.

Глаза… Они следили за ним… следили… И говорили ему что-то.

Может быть, он не в состоянии понять, что именно они говорят? А скажет ли живая, реальная женщина? Или эти глаза говорят нечто такое, чего она сама не знает?

Это высокомерие, это предвкушение триумфа.

А потом на сцену выступила Смерть и выхватила добычу из жадных, цепких юных рук.