Пять синхронных срезов (механизм разрушения). Книга вторая

Он рассказывал нам на занятиях, вспоминаю я, что когда они впервые устанавливали в учхозе на ферме доильное оборудование, то доярки их не пропускали, становились в воротах и кричали, что эти аппараты испортят им коров. Они и без аппаратов прекрасно справляются! В таком случае это было что-то слишком давно, в некие непонятные доисторические времена. Сегодня и аппаратами-то уже некому доить… А как бы эффектно я сейчас сформулировала, что под действием этой самой таинственной, известной всем, только не мне, силы тяжёлая составная часть молока – сыворотка – скапливается на периферии цилиндрической ёмкости, в то время как более лёгкий молочный жир выталкивается наверх и по специальным сужающимся отверстиям попадает в сливкоприёмник. Мне немного смешно, что при ответе я использую знания, полученные ещё дома, когда мне было… 7 лет! У Холодовых был сепаратор, а когда я приходила к Наде поиграть, то я помогала ей мыть посуду и этот самый сепаратор. Я прополаскивала тарелочки, они были пронумерованы. Надя строго-настрого велела мне ставить их по номерам.

Я так и говорю серьёзно преподавателю, что после мытья и споласкивания разобранных частей сепаратора его готовят вновь к работе и собирают детали, в которых выполнены соответствующие отверстия, по порядку, по номерам. У меня нет ни малейших сомнений в том, что промышленный сепаратор, который мы видели только на плакате, устроен точно так же, как бытовой!

Экзаменатора устраивают мои старательные формулировки, моя своеобразная уверенность при ответе; он прекрасно видел, что я не списывала. Я, в свою очередь, получаю от него флюиды доброжелательности и при ответе на второй вопрос как всегда вспоминаю то, чего никогда не знала.

Вспомнила я неожиданно и фамилию нашего преподавателя – Титов. Он ставит мне 5.

Мне осталось четыре экзамена. А то зимние каникулы стали мне казаться маленькими… К тому же я что-то легко стала учиться, мне так не нравится – легко. При возможности я придумываю себе разнообразные трудности.

Мне намного легче, когда трудно.

* * *

К экзамену по физике я готовлюсь вместе с Тошкой. Он приходит к нам в комнату и требует, чтобы я объяснила ему электричество и магнетизм, а то он не понимает. А я тоже не понимаю; в один неудачный ряд выстраиваются наш директор школы и Имшинецкая: всё это мимо кассы, как мы в то время говорили. Но мой земляк мне не верит, и у него в комнате я пытаюсь объяснить ему что-нибудь.

Совершенно неожиданно для себя я даже что-то вдруг понимаю в явлении магнетизма, делаю свои собственные открытия. Словно пелена с глаз спадает. Недаром говорят, что объяснять что-либо очень полезно. Мы занимаемся долго, наверное, около трёх часов, я уже собираюсь уходить. Но приходит Лена Прохорова, и наша тема теперь следующая – строение атома. За неправильные ответы она фамильярно награждает Тошку подзатыльниками, а я слушаю Елену уже невнимательно. Строение атома я знаю просто безупречно, я не нуждаюсь здесь ничего повторять. К школьному курсу в учебнике не добавлено ни слова. Только я знаю это не из физики, а из химии, но неважно; я неожиданно вспоминаю десятый класс и то, как директор улыбался, довольный: «Валентина Васильевна хорошо объясняет, я знаю, что вы хорошо знаете строение атома…» (А твоё где? – помню, подумала я тогда очень неуважительно.)

Но я слишком хорошо знаю, что по закону подлости строение атома мне ни за что не достанется.

На экзамене по физике Лена Рассказова пишет мне на клочке-обрывке листочка какие-то огромные безобразные формулы. Ей некуда девать свои знания, навыучила она много, но её об этом не спросят, вот она и довольна часть лишних знаний передать мне. Если бы листок был ровный и аккуратный, я бы даже переписывать не стала – я сижу на экзамене и на меня напала лень. Но к тому же она пишет ручкой с чёрными жирными чернилами, каких больше нет ни у кого не только в нашей группе, но и во всей академии, честное слово! Размышляя так, я начинаю было переписывать формулы, но лень меня не отпускает, она всё равно берёт своё. Теперь у меня появляется объяснение, почему я не должна писать и не ошибаться так много и так малопонятно: Имшинецкая не поверит, что я это знаю; знать всё это никак невозможно. Она подумает, что я списала у Рассказовой или, в крайнем случае, из учебника.

Размыслив так, я с огромным облегчением перестаю писать. Я и так уже написала изрядно. Имшинецкая принимает экзамен у нас под видом одолжения, она и по коридорам главного корпуса ходит под видом одолжения. Я подхожу сдавать экзамен, но я не смотрю на неё, мне это неприятно. Она молча смотрит на мой листок, что-то говорит, что-то спрашивает, затем ставит мне почему-то 5. Я быстро выхожу; я нормально спихнула физику. Что там у нас дальше?

Марксистско-ленинская философия. Левин долго внимательно слушает меня, кивает головой, ни о чём не спрашивает, берёт мою зачётку… Ах, ещё второй вопрос. Наш философ продолжает слушать меня так же благожелательно, иногда чему-то улыбаясь.

* * *