Пятая мата

— Ну, слава те господи… — начальник затаенно ликовал, — выручай, рыбка… Костя, взрывник ты у нас…[7] Удочкой, сам понимаешь, на сорок человек не надергаешь. Черкну записку — аммонал и запальный шнур получишь у Михайлова. Пустые бутылки — это сам найдешь. Обласок увези на озеро, рыбу-то с обласка собирать будешь. Запрягай две телеги: обласок, бочка, соль… Засолку делай там, на озере. Вот и вторая записка — соль Петлина выдаст. Слушай, соли у тебя будет много… Ну, себе-то все равно возьмешь… Ты удели Нефедихе, понял? А после отнесешь ей и рыбы. Как бы от себя, — ты же дружил с ее Ванюшкой… Торопись в тайгу. Чтоб Шишкина утром застал!

— Тихон Иванович… — Костя склоняется над столом, почти шепчет: — Глушить рыбу аммоналом — это как?..

— Вон ты о чем… — Романов схватил Кимяева за рукав робы. — Знаю, паршивое дело… Но мы же не спекулировать рыбой. Люди работают для фронта, жрать-то им надо. Бери хлеб, пожуешь в дороге. Ну, удачи!

«Ударник» осторожно отвалил от берега.

— Вперед… Тихай!

Шишкин, серьезный, неприступный, сам стоял за штурвалом, то и дело наклонялся к переговорной трубке, отдавая скупые приказания в машинное отделение.

Будто припугнуть хотел пароход мату, что виновато вытянулась на прибрежье. Выкинул в светлое небо черный столб дыма, крикнул густо, подрагивая своим железным нутром, зашипел белым паром. В кружках иллюминаторов, как в глазах, бились озорные светлячки голубой чулымской воды.

Снова застучали плицы колес.

На носу парохода матрос вытаскивал из воды полосатый водомерный шест-наметку, мальчишеским звонким голосом кричал капитану:

— Подтабак![8]

— Не маячит…

Все ближе подбирался «Ударник» к мате. С кормы кинули конец буксира. Застучала нарезкой шестерен лебедка, и трос торопливо начал сползать за борт в широкую лодку Шворы. Хватчики дружно, в три весла, ударили по воде. Вскоре они возились уже возле кнехта головки маты.

…День угасал. Мягко засинелась вода Чулыма, потемнели тальники за неровным поясом берега. Держась за бортовой леер, Тихон чувствовал, как дрожал от натуги маленький старый пароходик, как старательно тянул он за собой напряженную нить буксира.

Сплавщики и плотогоны что-то закричали на головке. Шишкин понял, опять склонился над переговорной трубкой. «Ударник» с шумом выдохнул белесый столб дыма, напрягся еще раз, и Романов тотчас уловил ту, первую, подвижку головки, ее срыв с песчаной косы.

— Пошла-а-а! — сумасшедше закричал снизу молоденький вахтенный матрос.

«Ходи, ходи, милая!» — весело кричало внутри начальника.

…Белый просвет воды все увеличивался между длинным телом маты и тяжелым квадратом головки с большим васильяновым колесом для поднятия грузов, крохотной тесовой избушкой для плотогонов и широким земляным ящиком для костра.

Пока не установили головку на новом месте, Шишкин не выпускал штурвала из рук — маневрировал сам. Наконец он передал его помощнику и, вытирая со лба испарину, подошел к Романову. Оглядел притихший, вечерний Чулым, оказал устало:

— Вижу, опять туман падет… Вчера ночью шли, едва-едва бакана маячили. Однако постою у вас ночь.

Тихон принялся уверять, что туману обязательно быть, что Чулым впереди — одни вилюжины, да что капитану говорить! Конечно, в Боровом ночевать! А утром подоспеет рыбка для команды…

— Да мы разве из-за еды… — помрачнел капитан.

Начальник будто не слышал этих слов.

— Иван Павлович… Может, банешку закажем Фаине, а? Банька у меня… На каменку квасу плесну. И налимью уху сварганим.

— Тишка-а, чалдон! Ты ж бес-искусите-ель!..

4

Банька задалась, гость попарился вволю, все стариковские косточки любовно прогрел.

В охотку и Романов исхлестал о себя веник. Разошелся, выскочил в предбанник, ушат холодной воды на себя бухнул и опять на полок… Шишкин мылся на полу. Распаренный, умиротворенный, только ахал и головой качал, глядя, как полыхает огнем большое крепкое тело начальника участка.

А за столом Иван Павлович не засиделся: вахта у него с утра, да и распустила баня речника, неодолимо на боковую захотел.

Тихон проводил капитана до самого парохода и, только от воды на берег поднялся, как остановила его Никольская, он не сразу узнал ее.

— А я за тобой.

Романов насторожился, не знал что и подумать. В такое-то время — зачем он учительнице?

— Поубавь-ка шаг, дорогое начальство… И вороти налево, налево. Да, ко мне…

Никольская уловила замешательство Тихона, приглушенно заговорила:

— Сидит у меня один товарищ… Попросил собраться коммунистам. Ну, а ты, как руководящий. Тоже, естественно, приглашен.

Над Чулымом темнела глухая безлунная ночь. В тишине только и слышалось, как утробно, глубоко вздыхали коровы, лежавшие прямо на песчаной мякоти улицы, да изредка покрякивал где-то в соседнем болоте неугомонный дергач.

— Хочешь знать, кто у меня? — уже на подходе к дому опросила Никольская.

Тихон тут же отозвался. Именно об этом он и думал всю дорогу.

— Кого принесло? А почему ночью, почему у вас собираете?

— Былин приехал.

— Зачем же он крадучись? Посидел бы у меня, в конторе.

— Об этом он сам тебе скажет.