Пятая печать

– Все просто! Вам следует выслушать, что я скажу. Итак, слушайте: этот Томоцеускакатити… Хотя нет, возьмем сначала Дюдю. Так вот, этот Дюдю – обыкновенный раб на острове Люч-Люч, которым правит Томоцеускакатити. Но только заметьте, дорогой господин Ковач, то рабство, о котором вы читали в школьных учебниках, это семечки по сравнению с тем, как живет наш Дюдю. То рабство было устроено как положено, в лучшем виде. Вот, скажем, не так давно, когда Дюдю было тридцать два года, ему вырезали язык за то, что однажды он имел неосторожность улыбнуться, когда его непосредственный хозяин проходил мимо него по дому. «Чему улыбаешься, негодяй?» – спросил хозяин. Дюдю, предчувствуя, что попал в беду, чистосердечно ответил: «Что-то вдруг пришло в голову, господин, вот я и улыбнулся». – «Ах так, – сказал господин. – В таком случае я позабочусь о том, чтобы тебе ничего больше не приходило в голову». И велел вырезать Дюдю язык, полагая, глупец, что, лишив слугу языка, он разделался и с его мыслями. Ради правды надо добавить, что Дюдю еще легко отделался. Томоцеускакатити, повелитель острова, однажды лишил одного из своих подданных не только языка, но и всей головы. И чем провинился этот несчастный? Тоже улыбался? Нет. В кругу семьи властелин объяснил провинность слуги так: «У этого Бубу физиономия очень смышленая, а сам молчит, будто в рот воды набрал». Сказав это, он доглодал ножку райской птицы, причмокнул и отдал приказ обезглавить Бубу. Однако вернемся к Дюдю: как я уже сказал, ему вырезали язык, но это было таким обыденным делом, что Дюдю и сам не считал случившееся большой трагедией. А когда у него отняли дочь – прелестную девочку одиннадцати лет, которую хозяин Дюдю подарил Томоцеускакатити, – он только немного всплакнул. Правда, узнав, что дочь его стала жертвой забав Томоцеускакатити, Дюдю впал в отчаяние, но постепенно смирился с судьбой. Позднее – спустя два года – отняли у него и сынишку. Хозяин Дюдю хотел угодить мажордому князя, похотливому старцу. Горе Дюдю не знало пределов. Шло время, и Дюдю понял, что так будет продолжаться всю жизнь и неоткуда ждать избавления. Уже из сказанного – по нескольким этим случаям – легко представить, что райской жизнь Дюдю не назовешь.

Книжный агент вздохнул:

– О боже, до чего довело вас извращенное воображение, друг мой Дюрица. Мало вам девочек. С кем бы еще поразвлечься? С мальчиками. Какой кошмар.

– Да уж, – заметил Ковач, – страшные вы рассказываете истории, мастер Дюрица.

– Немного позднее, – продолжал часовщик, – за какую-то незначительную оплошность, допущенную во время работы, жене Дюдю отрезали нос, а самому Дюдю выкололи один глаз – за то, что он случайно наступил на хвост любимой мартышке хозяина. Думаю, после этого нет надобности описывать, как его изо дня в день избивали кнутом или как хозяйские дети отрабатывали на нем наиболее действенные боксерские приемы – чтобы половчее врезать по подбородку, попасть под дых и так далее. Все это Дюдю приходилось терпеть, и он терпел, потому что видел: кругом происходит то же самое – бессчетное множество таких же, как он, людей изо дня в день переживают подобные муки. Пожалуй, только одно причиняло ему поистине невыносимые страдания. Причем боль не была физической, и это смущало и озадачивало его самого. Когда приходили гости, Дюдю должен был ложиться у входа, чтобы те вытирали о его тело ноги. И тогда – до самой смерти он так и не мог уяснить почему – Дюдю плакал, хотя по трезвом размышлении ему становилось ясно, что эта обязанность ничуть не труднее других, больше того, это был в некотором роде отдых.

– Мать честная, – вздохнул хозяин трактира. – Чего только не творят.

– Я только привожу факты, – сказал Дюрица. – Однако проследуем дальше, не тратя слов попусту. Дело в том, что Дюдю провел так всю свою жизнь, до самой кончины – которая ждала его в желудке грациозной пантеры, – познав лишь одно утешение. Он говорил себе: на мою долю выпало много несчастий. Я жалкий невольник, отданный на произвол хозяев. Меня могут мучить и унижать, мне могут выколоть глаза, могут отнять у меня детей, убить жену, бросить меня самого на растерзание диким зверям – и какое же есть для меня утешение? Только одно: на мне нет греха! И мне кажется, это большое дело. Если есть в мире утешение, то вот оно. Если есть заслуга, то вот она. Если что-то может меня успокоить, то именно это. За мной нет никаких грехов, потому что мои страдания не дали мне стать негодяем. До последних минут своей жизни я оставался праведником. И это очень, очень большое дело. Всю свою жизнь я принадлежал к великой семье обездоленных и бичуемых, и душа моя осталась такой же чистой и незапятнанной, какой ее создал сотворивший всех нас. А это воистину великое дело. Вот так утешал себя Дюдю и, что самое удивительное, в такие моменты действительно чувствовал облегчение.

– Ну, это бараньи мысли с подливой, – воскликнул Кирай.

Хозяин трактира вскинул голову:

– А что? Разве он был неправ? Разве не он оставался порядочным, в то время как прочие были мерзавцами?

Дюрица поднял палец: