Пятая печать

«Все в этом мире встало с ног на голову. Это и есть единственная и ничем не опровержимая правда. Да если б промеж людей, и вообще в мире, и во всех странах все было как положено, то разве пришло бы Дюрице в голову задавать такие вопросы? А если он все же их задает, то, стало быть, размышляет над ними. А ежели размышляет, значит, не без причины. И раз люди о подобных вещах спрашивают и думают, то, по-видимому, на свете и впрямь должны быть и Томоцеусы, и Дюдю. Значит, неладное на земле творится, раз люди такие вот вопросы задают друг другу. И готовы над ними задумываться. Ежели бы все в порядке было, разве взбрело бы это хоть кому в голову? Нет. Никому. Значит, все плохо, все… И еще печальнее, что все это видят, все говорят об этом. Сам черт не поймет, печально это или скорее смешно? Сами плохо живем и сами же постоянно твердим, что так жить плохо. Плохо живем и не умеем сделать жизнь лучше. А из-за кого жизнь делается плохой? Ведь ее люди такой сами делают. Все вместе. Ведь стоит разговориться в компании за стаканом вина, как тотчас выясняется, что все знают, что дела идут скверно, и что все знают, как людям следовало бы обращаться друг с другом. Вот и я ведь знаю. Взять, к примеру, старого Киша. Летом его дом бомбой разворотило, под развалинами жена погибла, а теперь вот и сына на фронте убили. Ничего у него не осталось, вся мебель погибла; заказал он мне стол, шкаф, кровать. И придется мне за них деньги брать, потому как и самому жить надо. Мне бы сказать ему, мол, в таких обстоятельствах сделаю так, задаром, потом как-нибудь сочтемся. Но ведь и сам я живу только на то, что мне за работу заплатят. Не могу я быть добрячком, иначе самому зубы на полку положить придется, ни на хлеб, ни на что не будет. Ну и как тут быть? Что же это за мир такой, где человек не может быть добрым, потому что жить хочет? Вот уж поистине дьявольских рук дело. Добродетелей у нас у всех много, а жить согласно с ними не можем, потому как невыносимый порядок жизни ежедневно и ежечасно вынуждает нас забывать о них – то есть о том, какими мы можем и на самом деле хотели бы быть».

Он направился к дому.

«И что же из всего этого следует? Получается, будто по отдельности все мы люди добрые или можем быть добрыми, а злые мы, только когда вместе, или, во всяком случае, вместе мы не умеем быть добрыми. А что, в свой черед, вытекает из этого? А то, что всякий раз, когда мы злимся и срываем злость на своих ближних, из-за чего все у нас идет прахом, в нас говорит нечистая, беспрестанно грызущая нас совесть. Нечиста же она оттого, что мы с каждым днем и каждым часом что-то в себе теряем. А на что способно множество людей с нечистой совестью? Чего от людей, пребывающих в дурном расположении духа, ждать? Ведь если мы что-то и можем, так это поверить друг другу, что каждый из нас сам по себе хотел бы стать добрым».

Не докурив и до половины, он бросил сигарету и затоптал ее.

Жена на кухне мыла посуду. Ковач не стал ее ждать, как делал обычно, а прошел в комнату, зажег ночник и стал раздеваться.

Уже сев на край постели, чтобы стянуть подштанники, он задумчиво покачал головой:

«Неужели мы так привязаны к жизни? Или так сильно боимся страданий? Я бы вовсе не сомневался относительно своего выбора, ежели бы не был уверен в том, что родился для счастья. Только правда ли это? Быть может, я все же боюсь страданий. Да, конечно, именно в этом все дело. Из-за этого и не хочется жить как Дюдю, как бы это ни было честно. Боязнь страданий все же гораздо сильнее честности».

Он влез в спальную рубаху.

«И все же, наверное, не такие уж мы безнадежные существа. Ведь мы знаем, чего нужно остерегаться и чему радоваться. И правильна все же та изначальная мысль, что мы на земле для того, чтобы быть счастливыми. Это цель всего живого на земле. Это главное предписание жизни. Это же ясно как день. И если так повелел Творец, то этому нужно следовать прежде всего. А если и не Творец, а природа, то и тогда все правильно. Разве можно противиться повелению жить счастливо? Я согрешил бы против всех законов, если бы сам выбрал для себя беды и страдания».

Он положил сигареты на тумбочку, лег и натянул на себя одеяло.

«Как бы там ни было, первое требование порядочности я выполнил. Я не пропустил мимо ушей вопрос мастера Дюрицы, а размышляю над ним, не успокаиваюсь, терзаюсь, стыжусь, ищу себе оправданий, а не отмахиваюсь от него. Стало быть, в общем, я не подонок».

И, немного помедлив, добавил:

«Ну, то есть в каком-то смысле подонок, конечно жалкий, несчастный, но не самый большой».

Когда вошла жена, он притворился спящим.

Госпожа Ковач легла рядом.

– Спишь? – спросила она.

– Нет, – сказал он. – Только стыдно самого себя, вот и делаю вид, будто это как бы не я здесь лежу.

– Ты все о том же думаешь?

– Да, вернее сказать – уже нет, теперь столяр Ковач уже не думает, теперь он слушает.

Женщина тихо произнесла:

– А ты знаешь?

– Что?

– Я смогла бы сделать выбор.

Ковач в темноте повернулся к ней:

– Ты это серьезно?

– Да.

Они помолчали, потом жена Ковача сказала: