Пятая печать

– Помните о том, что люди способны к самоуважению – в той мере, в какой им удается сохранить порядочность, как они ее понимают. Думаю, не ошибусь, если скажу, что эти четверо не потеряли самоуважения. Ведь они не просили прощения, друг мой. Значит, у них еще сохранилось чувство собственного достоинства. Вы знаете что-либо опаснее этого?

– Я думаю, – сказал блондин, – они будут счастливы выйти отсюда.

– Разумеется. И только?

– Думаю, да. Вы только что говорили об их философии. Жена, дом, картишки, стакан шпритцера, отдых. Все это они получат обратно.

– Только и всего?

– Наверное, да.

– И вы полагаете, ради этого они пошли бы на что угодно?

– Не знаю. Возможно.

– Скажите, если вы, положим, пообещаете им огромное состояние, но для этого им надо будет совершить подлость, о которой никто не узнает, – они согласятся?

Блондин задумался:

– Я не могу ответить на этот вопрос.

– А я могу, – сказал штатский. – Согласятся без размышлений – лишь бы мир ничего не знал об этой подлости, о цене вопроса. Картишки, винишко, честная, порядочная жена. Это все, что им нужно? Этого вы не знаете… Не можете заглянуть им в душу.

– Для них главная радость теперь – то, что можно будет вернуться домой, что все это кончится.

– Не совсем так. Главное – что они смогут уважать себя за то, что подняли кулаки, когда Мацак набросился на них или когда вы называли их жен потаскухами. Это вас не раздражает?

Он выпрямился и снова прошелся по комнате.

– Бунтовать, восставать, возражать, вообще быть против. На это способен лишь тот, кто уверен в самом себе. Или так: кто уважает себя. Что из этого следует? Вы могли бы выпустить отсюда людей, которые ненавидят, боятся нас, – и при этом еще уважают себя? Могут на себя положиться. Вы допустили бы такую ошибку? Пока у них остается хотя бы искорка самолюбия, хотя бы намек на достоинство, все ваши попытки вживить страх им в сердце, загнать его в душу, вколотить в кости и мозговые извилины останутся тщетными. – Он улыбнулся блондину: – Следует исходить из того, что человек всегда жадно цепляется за свою ничтожную жизнь. Если он на многое способен ради богатства, то на что он пойдет ради спасения жизни? Человек очень слабое и, собственно говоря, отвратительное существо. Жалкое отродье. Вот вы, например, любите людей? Что ж, мои соболезнования. Гитлер, возможно, и сам не знает, какую великую высказал мысль, призывая молодежь уподобиться диким зверям. Это отнюдь не случайная фраза. Это философия. Снимаю перед ним шляпу.

Он посмотрел на часы:

– Надо заставить их почувствовать к себе отвращение. Пока вы этого не добились, вы ничего, ровным счетом ничего не достигли. Они должны презирать, ненавидеть самих себя. Вот тогда дело сделано. Разбудите меня на рассвете, а пока поставьте вот тут у дверей того парня с засученными рукавами. Когда войдет следующий, надо сбить его с ног. Окатить водой, и как только очухается, поставить на ноги и снова сбить. После этого его можно подвести к вам. Вам бить нельзя! У вас должна быть ясная голова. Говорите – вот ваша задача. Дождитесь, когда поутихнут стоны, и говорите. Потом прикажите отделать его еще раз. Сколько времени и как бить – это доверьте парням. За что бьют, в чем вина – об этом ни слова. Если им рассказать, в чем их обвиняют и за что бьют, страх будут испытывать только те, кто действительно совершил что-то подобное. Не надо им знать за что. Пусть в этом мире трепещут все – виновные и ни в чем не повинные.

Так и произошло: чуть только (сперва трактирщик, за ним Кирай и, наконец, Дюрица) они входили в комнату, удар Мацака валил их на пол, и все время, пока они там находились, их били не переставая. Когда кто-то пробовал защититься – как это неоднократно делал трактирщик, – на него набрасывались вдвоем, и никто им так и не сообщил, в чем, собственно, состоит их вина.

10

Комната, служившая камерой для компании из трактира, располагалась в бельэтаже. Попасть в нее можно было через широкий коридор, на другом конце которого находился просторный холл. Окна в холле были заколочены, как и все окна в комнате, которую кое-как освещала грязная лампочка на потолке. Внутри было совершенно пусто – четыре стены и голый, заляпанный чем-то паркет.

Трактирщик лежал у стены, под голову ему подложили пиджак Дюрицы. Лицо его было раздуто, глаза заплыли, вся кожа в кровоподтеках, губы разбиты. Он тяжело дышал открытым ртом, глаза были закрыты. С того момента, когда его втолкнули в комнату, он не проронил ни слова, лежал молча.

Дюрица отошел от окна, где стоял, привалившись спиной к доскам и сунув руку в карман, и наклонился к лежащему:

– Пиджак под головой не давит?

Трактирщик не ответил. Чуть приоткрыв глаза, он посмотрел на часовщика и снова закрыл их.

Дюрица вернулся к окну. Левая рука его плетью висела вдоль тела, одежда была изодрана в клочья, залитый кровью лоб распух, и кровь продолжала сочиться из открытой раны.

Кирай, книжный агент, прихрамывая, прошелся по комнате.