Вот вам образец того сорта комплиментов, которых она могла ждать от Шекспира в любой момент. Примите во внимание, что она не сочиняла комедий; что обычай елизаветинской эпохи обходиться с брюнетками как с уродинами сделал ее весьма обидчивой, когда дело шло о цвете ее лица; что никакому человеческому существу, будь то мужчина или женщина, не может понравиться, когда прохаживаются насчет запаха твоего тела; что отвращение к любви проявлялось у Шекспира так же бурно, как и любовный восторг, и выражал он это с той же до ужаса реалистической силой, какая заставляет Гамлета сказать, что небеса тошнит, когда они взирают на поведение королевы, – примите во внимание все это и потом спросите у мистера Харриса, какая женщина могла бы выносить долго такое обращение или считать, что «медовый» комплимент стоит жестоких ран, стоит раздирания сердца надвое – то есть того, что Шекспиру казалось столь же естественным и забавным, как и пародирование его эпических сочинений Пистолем, проповедей – Фальстафом, а стихов – Клотеном и Оселком.
Юпитер и Семела
Это не означает, что Шекспир был человеком жестоким; судя по всему, он им не был, но ведь не от жестокости Юпитер испепеляет Семелу, просто он не мог перестать быть богом, а она – смертной. Уж чем-чем, а идолопоклонством (как в одном месте книги назвал ее мистер Харрис) страсть Шекспира к Смуглой леди не была. В противном случае Смуглая леди, наверное, смогла бы ее вынести. Мужчина, который «догадывается и любит, подозревает и боготворит», терпим даже с точки зрения избалованной и деспотичной возлюбленной. Но какая женщина способна терпеть мужчину, который любит, но который не просто подозревает, а знает и при этом смеется над нелепостью собственной страсти к женщине, чьи недостатки видны ему все до единого? Мужчину, чей кладбищенский юмор вечно заставляет его перемигиваться с черепом Йорика и приглашать свою владычицу посмеяться вместе над тем смешным фактом, что она кончит, как Йорик, хоть накладывай она белила в дюйм толщиной (как, вероятно, Смуглая леди и поступала). Смуглой леди Шекспир, должно быть, порой казался безжалостным чудовищем – так сказать, интеллектуальным Калибаном. Да, да, Калибаном, который способен сказать: