Письма, 1926-1969

Конечно, меня очень радует, что на семинарах Ты рассказываешь о Ницше, опираясь на мою книгу. Некоторое время назад я снова просматривал ее (я все чаще предаюсь воспоминаниям) и подумал, что у читателя, должно быть, кругом идет голова – в первую очередь из-за главы об истине. Может быть, в ней и есть смысл, но иногда она довольно мучительна. За последние годы, когда я, кажется, начал лучше и глубже понимать Макса Вебера, я иначе взглянул на Ницше и Кьеркегора. Оба внесли свой вклад в установление истины, используя для этого схожие формулировки. Оба в сущности не смогли справиться с тем, что обнаружили (и с тем, что в поэтическом и литературном смысле смогли выразить куда точнее, чем Макс Вебер). Ницше, вопреки своей изначальной антиметафизической интенции, цеплялся за вечное возвращение, за метафизику воли к власти, за идею сверхчеловека, Кьеркегор – за свою рафинированную понятийную структуру интерпретации христианской веры, как веры, основанной на абсурде, «гениальную» структуру, за счет которой живет диалектическая теология и ради которой она и погибла, так сказать, в то же время умалчивая о том, что Кьеркегор объявил эту конструкцию поэтической и начал атаку на церковь, от которой она до сих пор так и не смогла оправиться. А те, кто воспринимает метафизику Ницше всерьез, забывают его слова о вечном возвращении: я могу заблуждаться. Но фактом остается то, что оба, несмотря на неуверенность в себе, причина которой в благочестии, фактически находились в одной сфере. Совсем иначе дело обстоит с Максом Вебером. Он не шутил по поводу безграничной честности. Поэтому он был архетипом современного человека, полностью открытым абсолютному внутреннему хаосу, битве властей, и не поддавался на скрытую ложь, жил страстно, страдал и продолжал бесцельную борьбу с самим собой. Он чувствовал, что никакое знание и никакая наука не принесут удовлетворения в жизни. Он видел скрытый смысл Ветхого Завета, на который обычно не обращают внимания, а именно: Бога можно познать не только в благе, законословии, милосердии, но и в дьявольском зле. Тот, кто мыслит не только теоретически, как Макс Вебер, но воплощает собой образ этого человека, может достичь невероятных высот, но лишь на мгновение, все подвергается сомнению. К тому же сопровождавшее его всю жизнь стремление к смерти, склонность к мыслям о самоубийстве. Рикарда Хух¹ считает его актером. Молодой человек из семьи Момзен недавно написал важную книгу о политике Макса Вебера² (важную благодаря множеству используемых источников), связывая его политическое мышление с противоречиями в конкретных суждениях, которые характеризуют его как приверженца империалистических взглядов и, ввиду его образа мышления, как прямого сторонника Гитлера. В прошлом году, когда отмечался столетний юбилей Вебера, все рассуждали о мелочах и доказали, что совершенно не понимают этого человека. Я много о нем думаю из-за «независимого мышления», смысл которого я хотел бы прояснить, написав о Тебе, но до сих пор я оказываюсь заложником множества тем или, как теперь, вовсе прекращаю работу (из-за усталости или болей). Я бы очень хотел закончить книгу, и пока меня не покидает надежда, несмотря на то что я не могу продолжать работу уже несколько недель, за исключением небольших заметок. И еще о Максе Вебере: пусть и не гений, пусть и уступает Ницше и Кьеркегору, по сравнению с этими двумя вечными юнцами и весьма сомнительными личностями – он просто человек. И это само по себе существенно. Все трое были больны, но Макс Вебер был болен иначе: он страдал не от паралича или шизофрении, но от недуга, не обнаруженного до сих пор. В его жизни были элементарные, каким-то образом биологически обоснованные фазы: высочайшая трудоспособность и энергия и затем полнейший упадок, во время которого он не мог даже читать. В последний год жизни он – мы виделись во время его последнего визита в Гейдельберг, за два месяца до смерти, – находился в «маниакальном», но весьма сдержанном расположении духа. Он говорил, что никогда прежде фразы и понятия не возникали в его голове с такой ясностью и силой, он никогда не писал так стремительно (что доказывают знаменитые 170 страниц, с которых начинается «Хозяйство и общество»). Он писал немыслимо много, читал лекции, которые не забудет ни один студент. Он непрерывно совершал политические поездки и произносил речи, сиял и страдал единовременно. Страдание его было безмерно. Если бы он остался в живых, вероятно, произошел бы новый крах. И в конце концов его осознанная кончина, совершенно спокойная, свободная от сожалений, со словами: истинное есть истина. Он до сих пор стоит у меня перед глазами, в комнате, перед Гертрудой, на цыпочках он оживленно рассказывал о чудовищном семейном двуличии, потому что Гертруда затронула больную для него тему, спросив об Альфреде Вебере. Уходя уже затемно, он сказал мне последние, навсегда вдохновившие меня слова, о только что вышедшей «Психологии мировоззрений»³. Я уже рассказывал Тебе. Казалось, будто он ни о чем не забыл, ни об одном, даже самом мелком проявлении участия и тактичности, в последние месяцы его превосходящей все границы жизни. Кстати, не предлагаешь ли Ты студентам прочитать мою первую лекцию из «Разума и экзистенции» о Кьеркегоре и Ницше? На английский «Разум и экзистенцию»⁴ переводил Эрл (изначально книга вышла в Noonday-Press, единственное издание, которое и сейчас не плохо продается).