На этот Новый год к моему брату, твоему сыну, снова приходил Дед Мороз. Ему двадцать, а Дед Мороз по-прежнему приходит. Все потому, что мама не хочет, чтобы он переставал быть ребенком, и оставляет ему под елкой пакеты со сладостями. У мамы пропадет смысл жизни, если мы окончательно станем взрослыми, окажемся автономными, не будем приезжать на новогодние праздники.
Каждый Новый год – хоть и прошло много лет после твоей смерти – вспоминаю тебя. Каждый Новый год мне страшно и стыдно оттого, что мне не весело, оттого, что я несчастлива, оттого, что несчастливы все. Мне и не должно быть весело, по идее, но я не могу перестать думать о том, что лакуны, смерти, отсутствие ощущаются за десять-пятнадцать минут до конца Нового года, словно подсчитываем выживших и умерших, сверяемся по календарю, который видим раз в год – на десять-пятнадцать минут.
А еще мне очень стыдно, этот стыд разъедает меня изнутри. Стыдно за то, что не ценю «единственную, неповторимую молодость», что «разбрасываюсь людьми как мусором», что «пора бы перестать винить умершего отца во всех своих бедах, не у одной тебя куча травм». Мне стыдно быть такой, какая я есть. Иногда я думаю о том, что хотела бы ходить по улицам твоей уверенной походкой и оказаться – физически – в твоем теле. Я бы тогда не вжимала голову в плечи, не жаловалась на жизнь, не рыдала после двух бокалов сидра, а наблюдала за кем-то – насмешливо и кротко, спокойно и уверенно. Меня бы окружали люди, которых я ценила, а не те, от кого – из вежливости – не могу избавиться.
Пишу письмо вместо того, чтобы заснуть. Борюсь со сном благодаря письму. За окном очень нежно, снежок ласковый, переливается в свете фонаря. В такие моменты ощущаю единение с тобой и мирозданием (это не одно и то же, словно ты провожаешь меня перед рассветом в детский сад, забираешь в сумерках из школы. Я слышу, как хрустит снег под моими дутыми сапогами, ощущаю под вязаной перчаткой твои кожаные – какие длинные – пальцы.
Мне тяжело расставаться с этим видением. Без него я чувствую себя оставленной и одинокой.
Спокойной ночи, папа.