Письма к отцу

Отец посвятил жизнь искусству, настоящему хобби, сохраняющему воспоминания о всеобщем былом – музею изящных искусств. Марина Цветаева относилась к папе с нежностью – его стремление к мечте восхищало ее, его доброта и любовь к миру – вдохновляли. Он был одним из немногих в семье Цветаевых, кто добился того, о чем мечтал, – его музей превратился в лучший музей западного искусства. Его жизнь оборвалась так же трагично, как и у многих членов его семьи, – он умер через год после открытия музея. Последними словами его были: «Я сделал все, что мог».

Марина Цветаева и ее отец. Первое слово: благодарность. Второе: музей. Третье – седина (ни у одного человека в мире я не видела такого уважения к сединам). Она рано осиротела – сначала потеряла деспотичную, демоническую, контролирующую мать, осталась с младшей сестрой и отцом, который, зрелый, не планировал переживать двух собственных жен и оставаться с четырьмя детьми без них. Он хотел стареть в любви, участии и уважении, о которых никогда не просил. Но жил вне всего этого. Его первая дочь от первой жены, заставшая первую жену, собственную мать, писала: «Непоправимым злом в нашем доме было отсутствие обязательной и привычной заботы об отце, не слышавшем заслуженного им благодарного „спасибо“ от детей и жены, не видавшем от них ни ласки, ни внимания». Уважение, ласку, заботу он получил посмертно, когда дети стали понимать, без кого вынуждены взрослеть и стареть.

Марина Цветаева, волнуясь, переписывается с любимым Розановым, знавшим Ивана Владимировича: «У папы в гробу было прекрасное светлое лицо».

Вся моя жизнь от одиннадцати до пятнадцати лет – это чтение цветаевских стихов, пьес, прозы, писем. У нас дома, в папиной библиотеке, была целая полка Цветаевой – он пополнял ее, как только открывались архивы и публиковались новые материалы. После смерти папы новые книги покупала уже я – они переезжали со мной во все дома и все квартиры. Был даже диск – как только в доме появился компьютер с дисководом. Там полное собрание всего. А потом – сайты, потом работа в Доме русского зарубежья (я работаю – в музее) и библиотека со всем самым редким, дорогим, не достающимся простым смертным. В двадцать три я стала стыдиться своей страсти к цветаевскому всему, потому что знакомилась с ее исследователями и поклонниками. Мне не нравился ее фан-клуб, я не хотела в него вступать. Я любила ее любовью Георгия Адамовича, эмигрантского поэта и критика, который не сказал доброго слова о ней в печати, но многое нежное, поразительно-точное фиксировал в письмах к другим и в записках к себе (следил за всеми ее влюбленностями и интересами), находил общее (например, обожание Блока) и в последний год перед смертью посвятил ей стихотворение, которое мог бы подарить при жизни (но при жизни ни одного нормального разговора не случилось):

Поговорить бы хоть теперь, Марина!
При жизни не пришлось! Теперь вас нет.
Но слышится мне голос лебединый,
Как вестник торжества и вестник бед…

Цветаева тоже внешне скрывала симпатию к Адамовичу, но анонимно писала ему нежные письма, а потом – перед отъездом из Франции в СССР – в смерть и в пустоту – в записных книжках процитировала его стихотворение с припиской: «Чужие стихи, но к-рые местами могли быть моими». Часто бывает, когда самым чутким и понимающим оказывается тот, кого называешь врагом. А стихи были о прощании с домом, поэзией и жизнью:

Был дом, как пещера. И слабые, зимние,
Зеленые звезды. И снег, и покой,
Конец, навсегда. Обрывается линия.
Поэзия, жизнь, я прощаюсь с тобой!

Вот такой любовью я любила и люблю Марину Цветаеву. С такой же нежностью я отношусь к Адамовичу. И с такой же чуткостью – как они друг к другу – к каждому своему врагу.

Марина Цветаева и ее сиротство. После смерти папы она искала его в каждом, она хотела седины, успокоения и склоненной головы, даже не в свою сторону – в любую, в какую захочет этот, успокоение дарящий: «Чуть склонив набок свою небольшую седую круглую голову – как всегда, когда читал или слушал (в эту минуту читал прошлое, а слушал будущее, явно не видя всех на него глядящих, стоял он у главного входа, один среди белых колонн, под самым фронтоном музея, в зените своей жизни, на вершине своего дела. Это было видение совершенного покоя» (из очерка Цветаевой «Открытие музея»).