Письма к отцу

Увиденный сон Борис описал в стихотворении «А иногда отец мне говорил…» В этом произведении не было прямого высказывания, обращенного к отцу, не было и указания на отцовскую смерть, но было ощущение смерти. Недоговоренность, обманчивость, зияние и слезы – вероятно, он плакал, когда сочинял, и сочинял, когда плакал.

И всякий раз, не повстречав отца,
я просыпаюсь, оттого что плачу.

Жизнь с близкими, любимыми людьми – это всегда состояние между сном и явью. Сегодня они рядом, завтра – сами по себе, послезавтра – их нет с тобой, их вообще нет нигде. Если ты чувствительный ребенок, взрослеющий в страшные девяностые в постсоветской России, то ты не можешь не думать о смерти. Можешь уходить в сны о воображаемой утиной охоте и там, в этих снах, встречать человека, без которого себя не мыслишь, живого, любящего, мудрого и там же – в снах – его не встречать.

Папа, Борис-старший, писал стихи в юности, но позже ушел в науку – окончил Свердловский горный институт, был профессором и заведующим лабораторией региональной геофизики в Институте геофизики Уральского отделения АН СССР. Сын, Борис-младший, не мог не пойти по стопам отца – он работал научным сотрудником в Институте геофизики УрО РАН. Но так вышло, что все-таки не пошел – свободное время (то есть – все время, что у него было) сын посвящал поэзии. И никогда не узнал, как много из тех, кто были ровесниками его сына, третьего Рыжего, не Бориса, но Артема, успели полюбить его как поэта – поют, декламируют, снимают фильмы, ставят спектакли, не представляют жизни без его лирики, спасаются от смерти его суицидальными стихами – с парадоксами вроде «как хорошо мы плохо жили».

Ну вот, я засыпаю наконец,
уткнувшись в бок отцу, еще отец
читает: «Выхожу… я на дорогу…»
Совсем один? Мне пять неполных лет.
Я просыпаюсь, папы рядом нет…

Записала это стихотворение по памяти, потому что люблю его с детства. У нас была книга Бориса Рыжего – она стояла лицевой стороной в серванте, смотрела в зеркало. На обложке книги – лицо Бориса: насупленное, со шрамом. Я боялась его, но попросить убрать портрет из серванта не догадалась. Иногда я спала в той комнате – на диване – головой к серванту, ногами к зеркалу. В зеркале отражалась обложка – на меня с двух сторон смотрел странный мужчина со шрамом.

В Ростовской области тогда утихли теракты, но возобновились слухи о маньяках – в газетах писали о странных убийствах, печатали прогнозы, интервью с экстрасенсами, священниками и психоаналитиками. Ростовская область с годов восьмидесятых славилась своими маньяками – даже было такое понятие: «проклятый треугольник» – Ростов-на-Дону, Шахты и Таганрог. В восьмидесятые там орудовали Чикатило и Черемухин, в девяностые – Цюман и Муханкин. Через эту – нашу – «проклятую» область прошли десятки серийных убийц, что всегда было на руку работникам местной прессы, иногда создающим интригу на ровном месте (в новостном безвременье), но по старой памяти (прошедшим сводкам). «Ростовская область – это аномальная зона, за десятилетие 90-х здесь было найдено больше маньяков, чем на всей территории США», – то ли информирует, то ли хвастается нынешняя RostovGazeta. Меня – лет в десять-одиннадцать – привлекали расследования о маньяках, я не любила детективы, меня всегда интересовала документальность, подлинность. А еще манили стихи и обложка книги, стоящей в серванте, где был изображен человек со шрамом. Этот человек со шрамом – поэт Борис Рыжий – смешался в моем спутанном сознании со всеми ростовскими маньяками, – его портрет я ставила «через запятую» с каждым убийцей, насильником, извращенцем, о которых я вычитала в ростовских газетах. Таким я его – вопреки всему – и полюбила.

Я читала о том, что маньяк Владимир Муханкин – сейчас он отбывает пожизненное в «Черном дельфине» – пишет стихи. А еще, что у него прозвище Ленин, потому что он родился 22 апреля. Но 22 апреля родился и Владимир Набоков – почему бы не заменить одно прозвище на другое? Из-за Рыжего, Муханкина, Набокова для меня слово «поэт» оказалось связано с чем-то не просто выходящим за пределы, а кроваво-необъяснимым, но при этом интимно-притягательным.

Этот жанр – истории о реальных преступлениях и жертвах – называется true crime, он очень популярен среди современных подростков. Я понимаю их, этих современных подростков, моих любимых учеников, – когда обыденная жизнь не вызывает тревожности и течет размеренно, хочется узнать что-то страшное; когда жизнь тревожна – нужно почерпнуть информацию, изучить, как не попасться на глаза маньяку, разобраться в его психологии. А еще – утомляет нормальность, та самая социальная норма, которая подавляет личность, из нее, из этой нормы, хочется выползти, примерить чужую маску, выйти за пределы.