Письма к отцу

В одиннадцать лет мне не наливали теплое молоко перед сном и не укладывали спать, целуя в лоб или в щеку. Я ложилась спать сама – в собственной комнате, в своей кровати, уснув за книгой. Либо засыпала – случайно – там, в гостиной, на диване, головой к серванту, к портрету Бориса Рыжего. Мне очень хотелось, чтобы папа пришел ко мне в комнату и почитал сказку или стихи. Но я не просила его об этом, и он не приходил. Перед сном – только неловкий и спокойный обмен пожеланиями «доброй ночи». Сборник этого – со шрамом – наугад. «Ну вот, я засыпаю наконец, уткнувшись в бок отцу…»

«Когда я был маленьким, отец укладывал меня спать. Он читал мне Лермонтова, Блока и Есенина про жеребенка», – писал Борис Рыжий в «Роттердамском дневнике». Вряд ли есть что-то нежнее этой сыновней любви к отцу.

Радость – это чувство света. Радость – это благословение отца, его – тебе – улыбка. Я люблю эту эмоцию – она никогда не зависит ни от кого и ни от чего, она никогда ни к чему не принуждает. Она просто есть – либо ее просто нет. Радости.

На последнем сеансе психологиня спросила у меня: «Когда вы в последний раз испытывали радость?» Кажется, на супервизии ей дали понять, что такой вопрос лучше задавать каждому клиенту, говорящему на русском языке, – мы изрядно натерпелись за последние два года, поэтому живем – на ощупь, по наитию, механически совершая привычные действия. Я задумалась над этим простым вопросом и ответила какую-то псевдофилософскую ерунду. Сейчас – перечитывала стихи Бориса Рыжего, листала любимого Мандельштама – поняла, что испытываю радость. Кажется, ту самую, о которой говорила психологиня. Думала о том, что литература только для этого и нужна – для радости.

Удивительно, что в «суицидальной» лирике Бориса Рыжего столько радости и счастья, невероятно, что Мандельштам был счастливым человеком, несмотря на весь политический кошмар, в котором ему пришлось существовать. Мне хочется плакать – от радости, – когда я читаю последние стихи Рыжего, написанные уже в посмертии, но еще при жизни. Я люблю его заигрывание со смертью, люблю его прощание с земным миром.

…С какой перемены
в каком направленье уйти?
Со сцены, со сцены,
со сцены, со сцены сойти.

Борис Рыжий не умел объяснять необъяснимое, не умел доказывать недоказуемое, но я знаю человека, у которого прекрасно получалось это делать. Осипу Мандельштаму исполнилось двадцать четыре года, когда он написал удивительное эссе «Скрябин и христианство», где пытался поговорить о гармонии и музыке, а через них – о христианстве как о победе над хаосом. Ни Мандельштам, ни Борис Рыжий не были христианами в полной мере (в конфессиональном смысле), но оказались ими – в самой сути собственного творчества. Вот что писал Осип Мандельштам, еще не достигший двадцатисемилетия, но уже осознавший, что он поэт – Божьей милостью: «Христианское искусство свободно. Это в полном смысле слова „искусство ради искусства“. ‹…› Радостное богообщение, как бы игра отца с детьми, жмурки и прятки духа! Божественная иллюзия искупления, заключающаяся в христианском искусстве, объясняется именно этой игрой с нами Божества, которое позволяет нам блуждать по тропинкам мистерии, с тем чтобы мы как бы сами от себя напали на искупление, пережив катарсис, искупление в искусстве. Христианские художники – как бы вольноотпущенники идеи искупления, а не рабы и не проповедники». Игра отца с детьми, жмурки и прятки духа – этим и объясняется чудо смерти, глубокий вздох, выдох – с улыбкой, облегчением и искорками слез в уголке глаз. Жить очень интересно, когда ты свободен – внутренне, когда ты знаешь, что любим своим отцом, когда ты удовлетворяешь потребности в игре и спонтанности, потому что позволяешь себе быть таким, какой ты есть, существовать в непосредственности. Говорить с таким же ребенком, как и ты, – радостное богообщение. Поэтому я здесь, сейчас, при прочтении их стихотворений, счастлива.

Но если честным быть в конце
и до конца –
лицо свое, в своем лице
лицо отца.
За этот сумрак, этот мрак,
что свыше сил,
я так люблю его, я так
его любил.

Борис Рыжий написал это в 2000 году, а покончил с собой – в 2001-м. Ему было двадцать шесть. Он до последнего был честен с собой и с отцом, даже если привирал в фактах. Факты – почти всегда – пусты, важна эмоция, стоящая за фактами, она – эта эмоция – и есть подлинность.