Плач Синайских гор

– Да так! Думаешь, я к тебе просто так приехал? Выгнала меня Люська.

– А говорил, что хорошо живёте…

– Не врал, жили хорошо. Пока хохлушка моя не объявилась. Подъехала ко мне, подмазалась, стала умолять дочек в Люськиной квартире прописать, мол, им учиться надо, в ВУЗы поступать. Ну, я и попался на этот крючок. Дочек повидать захотелось. Стал Люську уговаривать: и по-хорошему, и по-плохому. Она поняла, что дело керосином пахнет, мне чемодан со шмутками собрала. Вот, говорит, Бог, а вот порог. Вот так-то! Мне эти хохлы, как красная тряпка для быка!

Братец замолк, сузив глаза, что-то напряжённо вспоминал. Митрич озадаченно поскоблил в затылке всей своей заскорузлой пятернёй.

– Ну, дела-а-а!

– А ты как думал?! – всё больше распалялся Василий, выкатив на Митрича от злости налившиеся кровью глаза. – Я этих хохлов на дух не выношу! Они нас всех «москалями» дразнят. Посуди сам: где мы? А где Москва? Короче, без жилья я теперь. Прикатил вот в родные края. Дома, говорят, и стены помогают. В посёлке оставаться не хочу. Может, кто в соседней деревне на постой пустит… Руки-то у меня хорошие, землю люблю. Не курю, водкой часто не балуюсь. Только вот у тебя, «на халяву»!

И захохотал, задвигал кадыком, будто поршень у него под кожей заработал.

Митричу стало не по себе. Что он всех хохлов под одну гребёнку гребёт? В каждой нации хоть одна да паршивая овца найдётся. И в том, что мы с Украиной «на ножах», простых ли людей вина? Недаром ведь говорится: «Баре ссорятся, а у холопов чубы трещат». А братец всё успокоиться не может:

– Вот и зятёк твой, того же замеса! Обдерёт тебя, как липку. Занеможешь – в дом инвалидов сдаст.

– Типун тебе на язык! Что разошёлся?! Я и рад, что зятёк в хозяйство вошёл. Я, вон, еле по дому колыхаюсь, самому до себя. В прошлом году лёгкие застудил, от воспаления в лёжку лежал. Зятёк меня и в больницу, и из больницы на руках выносил. Всю зиму меня с дочкой выхаживали. Так что ты это брось!.. Ничего худого он мне не делал.

Входная дверь скрипнула. Слышно было, как в кухню вошли дочь с зятем.

– Максимка! Буди-ка дедов, завтракать пора! – с порога громко распорядилась Варька. – Парным молоком отпаивать буду, нацистов этих, доморощенных.

– Их молоком не поправишь, бутылку ставь! – усмехнулся зятёк и велел Максимке: – Притащи-ка с веранды банку с малосольными огурцами. – А сам открыл холодильник. Дух мороженого сала с чесноком защекотал ноздри. Братец вожделенно чихнул. Митрич тоже утёр нос кулаком.

К столу вышли, шатаясь, бессильно плюхнулись на табуретки. Взглянуть в глаза зятю стеснялись. А тот уже наливал в рюмки. С лукавой улыбкой произнёс:

– Ну что, отцы, мировую?

Чокнулись молча. А что тут скажешь? Глотнули. Но кусок в горло не лез. Зять налил по второй. Но сам не пил.

– Ты, Коль, выпей! На нас, дураков старых, обиды не держи. От водки дерьмо полезло…, – глухо выдавил из себя Митрич.

– Да что ты, батя?! И в голове не держу. Мне просто за руль сегодня, а то бы поддержал компанию.

– А-а-а! – протянул Митрич. А Максимка, глядя на них, сотрясался от беззвучного смеха. Митрич шутливо двинул ему по затылку.

– Хорошо-о-о! – блаженно протянул братец, потирая ладонью свою петушиную грудь. – Чувствую, как лицо само расправляется, расправляется…

– Кто тебе это сказал, дядь Вась?! – съязвив, фыркнула в кулак Варька.

Братец довольно захохотал.

– Хороший ты мужик, Колька, хоть и хохол! И вчерась, вон, нами не побрезговал, спать уложил… И плохое вспоминать не будем. Как в той пословице: кто старое помянет – тому глаз вон!

Над столом нависла миролюбивая тишина. И дела ей не было ни до «москалей», ни до «хохлов». Только на экране телевизора всё ещё мелькали чьи-то разгорячённые лица. Но мудрая Варька, как всегда, вовремя выключила нагнетающий страсти ящик. Экран благополучно погас. И стало слышно, как неторопливо жуют деды, ласково трётся об ноги рыжий котёнок да отдувается Максимка, напившись досыта парного молока.

… Вот и слава богу!

Думы в голове у Ефимыча были такими же тяжёлыми, как гонимые оголтелым мартовским ветром снеговые тучи. Казалось, что не только в его жизни, но и в природе всё перевернулось, встало с ног на голову, и теперь всё шло как-то наперекосяк. Где это раньше было видано, чтобы снегу не выпадало аж до самого Рождества? Да и Крещенские морозы давно потеряли свою былую силу. А ему всегда хотелось, если лета – то с жарой да грозовыми ливнями, если зимы – то с морозами да метелями. Чтобы осенью кружилась голова от яркости листопада и щедрости даров природы. А весна будоражила душу сумасбродными ручьями и берёзовым соком. Словом, так, как было в его далёком детстве. Но жизнь распоряжалось по-своему. И, конечно, не он, Ефимыч, ей указ.