Пламя и ветер

— Так ты хотел бы посвятить себя литературе? Признаюсь, что и я в студенческие годы писал стихи. Кое-что даже сохранилось у меня в столе, но большую часть я сжег. А то, что осталось, немногого стоит, хотя тогда мне казалось, что это замечательнейшие стихи. Время все проясняет. Потом я увлекся музыкой, как и твоя мать, явно под ее влиянием... Мне тоже хотелось стать человеком искусства. Но дарование рождается вместе с человеком. Со мной оно не родилось, это было лишь временное увлечение. Эмиль — другое дело, по крайней мере, мне так кажется. Да, художником человек рождается, но он должен посвятить искусству всю жизнь, иначе из него ничего не получится.

— Нет, не бывать мне писателем, — грустно сказал Павел.

— Бывать или не бывать — этого ты еще не знаешь. Быть может, тебе суждено многое пережить, в твоей душе останутся такие глубокие впечатления, что ты напишешь роман. Но если ты думаешь, что для успеха в жизни надо обязательно приобщиться к литературе или искусству, то ошибаешься. Быть хорошим человеком, и к тому же образованным, — разве этого мало?

— Это, может быть, лучше всего, — отозвался Павел.

— Ну конечно! Я знаю замечательных людей, хотя миру они неизвестны, но им это и не важно. А с другой стороны, я знавал знаменитостей в искусстве, но как люди они были ничтожны. Понимаешь? Не только в таланте дело, но и в воспитании, а главное, мальчик, в характере. Например, Сватоплук Чех[53] отказался от парламентского мандата и от всяких почестей ради того, чтобы жить тихо и скромно, служить своим талантом народу, выражать пером его жажду свободы и справедливости. Потому-то он и сохранил народную любовь. Ее не сохранили те, кого развратили почести и хвала, кто стал себялюбцем, человеком ничтожным, завистливым, для кого чужой успех, даже небольшой, — личная обида. Так вышло, что былые величины стали тормозом нашего искусства. На счастье, — заключил отец, — таких в нашем искусстве немного, больше всего их среди актрис.

На другой день нотариус зашел к директору гимназии и покорно вынес настоящую бурю. Мол, его сын влюблен в девушку, которая бросилась в воду с целью самоубийства. Он заслуживает исключения из гимназии, и даже с волчьим билетом.

— Если быть такими строгими во всех без исключения случаях, — спокойно сказал нотариус директору, старику в очках, с рыжеватой бородкой, — то мы не были бы ни хорошими отцами, ни хорошими педагогами. Юношам и девушкам свойственны увлечения. Надо считаться с этим.

В конце концов они договорились.

— Посмотрим, как будет вести себя ваш сын, — сказал директор, — посмотрим, как он отблагодарит нас за снисходительность. Надо, конечно, наказать его хотя бы трехчасовым карцером. Иначе — что скажут родители тех учеников, которые за меньшие провинности получали единицу по поведению, карцер и даже были исключены из гимназии.

— Снизьте ему балл по поведению, посадите в карцер и назначьте домашний арест, пан директор. Сделайте все, чего требует ваша педагогическая совесть. Говорю вам, мой сын, судя по всему, уже справился с собой и будет хорошо учиться. А кстати говоря, наказание — за что оно? За то, что Павел заблуждался? За причуды переходного возраста? За то, что он любил и, может быть, еще любит ту девушку? Разве наше поколение не знало ничего подобного? А что касается успехов или неуспехов в науках, то они иной раз зависят не только от учеников, но от того, каковы учителя.

Директор гладил рыжеватую бородку и смущенно смотрел в сторону.

Педагогический совет постановил: ученика седьмого класса Павла Гложека за самовольную отлучку наказать трехчасовым карцером и снизить ему балл по поведению.

Павел отсидел в карцере, к великому неудовольствию математика Цукраржа, которому пришлось его сторожить, и Цукрарж без всяких оснований снизил ему по своему предмету балл в аттестате на тройку.

— Отец мне советует, — сказал Павел Петру Хлуму, прощаясь с ним, — поступить в Праге в восьмой класс гимназии на Ечной улице. Там преподает писатель Алоис Ирасек[54]. Вот где будут интересные уроки истории! О Марте я и не вспомню!

— А почему? Прекрасную поэму мы иногда вспоминаем. А прекрасная девушка, наверное, лучше самых прекрасных стихов, друг мой.

— Я даже не знаю, где она сейчас, — сказал Гложек. — Я не интересовался. — И, вскинув голову, он поправил волосы, падавшие ему на плечи. В глазах у юноши мелькнула грусть. — Знаю только, что она живет где-то у сестры, в охотничьей сторожке. Да, Марту я и не вспомню, — Гложек сжал губы, — а вот по вас буду скучать. Дружбу, какая у нас тут была, не скоро найдешь. Спасибо тебе за нее и до свиданья!

— Если мне доведется говорить с Мартой, передать ей привет?

— Что ж, она меня ничем не обидела. — Павел старался говорить бодрым тоном, но в голосе его были слезы. — Встретишь, передай привет, пусть будет счастлива.

— Никого из нас она не обидела, — кивнул Петр. — Да и причин у нее для этого не было. Но что-то такое с ней случилось, она замкнулась в себе. Да, совсем замкнулась.