Пламя и ветер

Рабочие дни тянулись медленно, как улитка. Эх, понедельник, почему ты так далек от субботы?

Гарс пришел в середине недели, с отвращением взялся за кирку, выругался и тотчас сцепился с Брейлой.

— Будь ты надсмотрщиком, рабская твоя душа, уж ты бы ползал перед хозяином на брюхе!

Работал здесь и Чешпиво с сыном. Они приходили вместе, в обед ели сухой хлеб, запивая его пивом, а вечером вместе возвращались домой. Старый Чешпиво с прошлого года сильно изменился, от него осталась одна тень. Он сторонился людей, вечно был погружен в думы, работал остервенело, в отличие от сына, который норовил отлынивать.

— Куда девался твой веселый нрав? — говорили Чешпиве те, кто знал его прежде, а таких было немало.

— Побыли бы в моей шкуре, и вам было бы не до смеха, — отвечал он.

— А чем тебе худо живется? Крыша-то у тебя над головой своя.

В полдень, после скромного обеда, Чешпиво садился плод шлюзом, сплевывал и покуривал трубку, не слушая разговоров и грубых шуточек, которыми рабочие скрашивали полную тяжелого труда жизнь. Взгляд Чешпивы был устремлен куда-то вдаль, далеко от вонючего пруда, и лишь иногда старый каменщик переводил его на сына; и тогда бледные губы отца, в которых торчала неизменная трубка, чуть слышно испускали то ли вздох, то ли стон.

Сватомир избегал Петра, а когда им все же доводилось встречаться, отворачивался и не отвечал на приветствие.

Начались затяжные дожди, целыми днями то лило, то моросило. Грязь густо облепляла рабочий инструмент, ноги разъезжались в скользком иле.

Боевое настроение Петра словно подмокло, домой он приходил совсем разбитый, но все-таки не падал духом, даже смеялся, слушая городские сплетни, которые ему передавала мать. По субботам он приносил домой получку, мать прятала ее в потайной ящик стола.

Кончился последний месяц каникул, Гарс уже сложил свои вещи и пришел попрощаться с Петром. Прощай, друг, прощай! Прощай и родной дом, где мне жилось, как голому в терновнике!

И Гарс зашагал, помахивая ранцем на палке. Утро было пасмурное, осенние облака заволокли небо, но Гарсу казалось, что для него сияет солнце; он шел, не оглядываясь, волосы его развевались, как грива скачущего коня.

Прощай все, что я любил и ненавидел!

Юноша шел радостно и все же за первым холмом он остановился, сердце у него учащенно забилось, глаза застлало слезами. Дорога, по которой он столько раз ходил удрученный, недовольный жизнью, вдруг показалась ему прекрасной. Он постоял с минуту, потер лоб и снова зашагал и запел. Но голос у него сорвался, и он замолк, покачал головой и закусил губы, сдерживая слезы, подступившие к горлу.

— Эх, какая же я баба!

Сентябрьские дни словно родились с печальными, влажными от слез глазами. Работа на плотине близилась к концу.

Стаи птиц пролетали над прудом, Петр мысленно уносился с ними. Хотелось бросить кирку, сунуть руки в карманы и идти, идти, идти... Куда-то вслед Гарсу...

В Америку, в Америку... —

выкрикивали у копра сезонники припев своей излюбленной песенки.

Сентябрь утонул в унылых туманах, октябрь обернулся осенней грязью, на смену ему с ветвей вековых дубов каплями скатился ноябрь.

В день поминовения усопших раньковское кладбище сияло огоньками. Мария Хлумова принесла свечку на могилу мужа и заказала заупокойную мессу, — ведь Иозеф покинул сей мир, не помирившись с богом.

У всех старожилов были на кладбище могилы родных и близких. Зажигая на них свечи, живые вновь и вновь вспоминали мертвых и свое прошлое. Ушедшие поколения оживали в их памяти, мир усопших словно пробудился и беседовал с потомками и с теми из своих сверстников, кто еще оставался в живых.

Казалось, великий сонм духов витает над голыми деревьями.

Морозы и снег положили конец работам на плотине.

Немногие сезонники, которым некуда было деться, ютились в жалких лачугах, жили по милости подрядчика в счет будущих заработков.

Главный инженер иногда заглядывал в опустевшую контору.

Покрытый ледяной коркой пруд походил на громадное зеркало. В солнечные дни в нем темными пятнами отражались пролетающие вороны. На берегу жила прелестная парочка пугливых зимородков.

У Петра снова наступила праздная жизнь.

Он бродил за городом по зимним тропинкам и в заповеднике, заглянул и в Рудков, откуда был родом его отец; равнодушными глазами смотрел Петр на низкий домик, где после смерти тети поселился какой-то бедняк.

Уходя из Рудкова, Петр вспомнил юность отца, о которой тот, бывало, так живо рассказывал, и глаза старика при этом сияли. Косогор, где отец мальчишкой пас скотину, сейчас занесло снегом, на дороге, по которой Иозеф Хлум одиннадцатилетним пареньком уезжал в Варнсдорф учиться ремеслу, тоже лежал снег. Все ушло куда-то далеко, от старой жизни не осталось ничего, даже облик края изменился, только нужда была все та же, она пряталась под черепичными крышами домиков, со всех сторон стиснутых помещичьими владениями.

Петр ушел из Рудкова, угнетенный мыслью о бренности всего на свете.