Пламя и ветер

— Весь город только о тебе и говорит. Сраму-то сколько! — огорчалась мать.

— А какое мне дело! — Петр усмехнулся. — Главное, что вы теперь поедете со мной в Америку, мама.

Мать чуть не перекрестилась, нож, которым она крошила чеснок, выпал у нее из рук, остолбенев, она уставилась на сына, потом подошла, положила руку ему на голову и простодушно спросила:

— Скажи мне, пожалуйста, Петр, чего ты, собственно, хочешь?

Петр усмехнулся и пожал плечами.

Взгляд его безмятежных голубых глаз напоминал Марии покойного мужа, и она смягчилась.

— Может, ты хочешь в Америке тоже работать землекопом? И меня на эти деньги кормить?

— Я только хочу сказать, что уже не боюсь жизни. Раньше я, бывало, побаивался ее, как злого пса. А теперь пусть укусит, я в долгу не останусь. Я борюсь, и поверь, все кончится хорошо.

Он говорил серьезно, и мать умолкла.

В тишине слышно было только, как клокочет вода в кастрюльке.

2

Перед обедом слесарь Карас пошел пройтись. Улыбающийся, довольный своим бравым видом и красивым новым костюмом, он смаковал это августовское воскресенье. Вчера была работа, завтра будет работа, но сегодня воскресенье, и сейчас он, Карас, гуляет, спокойный и уверенный в себе. Придет время, он женится, откроет собственную мастерскую, обзаведется семьей. А пока нужно работать, копить деньги. Но сегодня воскресенье, праздник, можно ни о чем не заботиться.

И он шел, самодовольно постукивая кованой тростью по неровной мостовой.

В костеле уже давно отзвонили к утренней мессе, но в воздухе, казалось, еще носились серебряные звуки колокола. Дома выглядели празднично, будто надели отутюженные манишки. Карас улыбался домам, а они улыбались ему. Из трактира Карштайна вышла служанка и задумчиво поглядела на Караса. Он вскинул голову и подумал: только поманить тебя, прибежишь! Но я не поманю, потому что я Карас и потому, что мое время еще не пришло. Все-таки он оглянулся на девушку и был недоволен, что она на него больше не смотрела.

— Нет, я бы не пошел работать на пруду, там грязь, вонища, — заключил он после обеда, утирая усы.

— Верно, ремесло — самое лучшее занятие, — согласился Стрнад. — Что там ни говори, а ремесло — это золотое дно.

— А я уверен, что Хлум не пропадет, — решительно отстаивал Петра портной, любивший потолковать с бывшим гимназистом.

— Он образованный, это верно, мог бы стать учителем. Зря он нанялся землекопом, сам себе навредил, — сказал Карас, покосился в мутное зеркальце, висевшее против него, и поправил галстук.

— Вот именно, что себе же и навредил! — подхватил Стрнад. — А в остальном о нем ничего плохого не скажешь. — Столяр закурил, с удовольствием выпуская дым.

— А я говорю вам, что вы обыватели! — вдруг обозлился портной и густо покраснел. — Будь вы настоящие рабочие, пролетарии, вы бы так не говорили. Всякий труд полезен. Будь справедливость на свете, все трудящиеся получали бы за труд одинаково.

Этот разговор был слышен в кухне. Мария, доедая обед, кивнула на дверь.

— Слышишь, Петр? О тебе говорят. Твои товарищи.

— Да, мои товарищи, мои братья рабочие.

Рабочие! Петр сознавал сейчас весь смысл этого слова, сознавал его остро и радостно, как никогда.

— Хлум хочет быть социалистом не только на словах, — сказал Угонный; раздражение его проходило, и он старался говорить спокойно. — Он хочет быть социалистом в жизни, на практике, потому и не остался барчуком. Так я его понимаю и уверен, что он прав.

Карас и Стрнад, опасаясь новой вспышки со стороны портного, не стали возражать и даже согласились.

— Ну, ежели так, тогда другое дело, — сказал Карас и, отвалившись от стола, положил ногу на ногу.

Потом, по обыкновению, начались споры о политике между национальными социалистами[69], интернационалистами и теми, кто сочувствовал социал-демократам, но в их партии не состоял, потому что хозяева — младочехи, клерикалы и даже национальные социалисты — не стали бы держать у себя таких работников.

— В городе о тебе болтают дурное, — сказала мать Петру, когда убрала со стола и сварила цикорный кофе. — О тебе и о Кларе Фассати. О той барышне, у которой был первый любовник женатый.

Петр рассердился:

— У нас о каждом болтают, мамаша. И правду, и ложь. Любовник! И все только потому, что учитель Сыручек здоровался с нею. Этого было достаточно, чтоб его убрали из Ранькова.

— И ты с ней тоже только здоровался? А в Плигалову долину вы не ходили? Да и по ночам ты пропадаешь бог знает где. Люди все замечают! Очень бы мне не хотелось, чтобы было правдой все, что про вас говорят.

Петр не ответил, встал и подошел к окну. За окном сиял солнечный воскресный день, дворик был тщательно выметен, на яблоне ссорились воробьи. Петр глядел на них, они напомнили ему бабью перебранку — вот так, ни с того ни с сего, ссорятся соседки.

Его возмущение постепенно утихало.

— А если и так, — сказал он, не оборачиваясь, — то это дело прошлое, и я уже обо всем позабыл.

Ему и вправду казалось, что все это было давным-давно. Воспоминание о бледном утре, об алебастровом теле Клары мелькнуло, словно пролетев по сонной площади, и рассеялось.