Пламя и ветер

— Не поддавайтесь панике, товарищи, — терпеливо отвечал Роудный на все расспросы. — Австрия уже столько раз грозила войной, столько раз в последние годы мобилизовывала резервистов, и ни разу из этой тучи не грянул гром. Не грянет и теперь. Кайзер тоже только бряцает оружием, чтобы не говорили, что он трусит. Знаете, чего он больше всего боится? Своих рабочих, социал-демократии. Как и наш император. Если они начнут войну, социал-демократы всех стран выполнят решение конгресса Второго Интернационала, на котором были представлены все страны Европы, в том числе и Россия, и объявят войну войне. Начнется всеобщая забастовка! Сколько раз я вам это говорил! Если объявят мобилизацию, рабочие не пойдут в казармы, они выйдут на улицы в знак протеста! Ни один поезд не тронется с места, остановятся фабрики и заводы, шахтеры выйдут из шахт, электростанции не дадут тока, жизнь в стране замрет. Пусть тогда империалисты сами дерутся за свои денежные мешки, пусть пожирают друг друга!

Он смеялся высоким, пронзительным смехом, и товарищи смеялись вместе с ним.

— Ну, а если все-таки генералы рискнут воевать, а всеобщая забастовка не удастся? — возражали некоторые. — Ты ведь знаешь, сколько есть несознательных рабочих, сколько равнодушных и даже настроенных против социал-демократии. А много ли социал-демократов, например, у нас? Мы ведь даже не получили большинства на выборах.

В ответ на это Антонин обычно ссылался на силу и влияние социал-демократии в Германии. А если в Чехии и Моравии социал-демократы даже и в меньшинстве, это не значит, что своим примером они не смогут увлечь чешский народ, ведь почти все чехи против войны. С лозунгом «война войне» согласится каждый простой человек, потому что кому же охота умирать за капитал?

— Главное — спокойствие, товарищи, — повторял Роудный, но сам тоже поддавался общему тревожному настроению.

С каждым днем все больше военнообязанных получали повестки о призыве.

3

К Петру пришел Франтишек Гарс в мундире, с нашивкой вольноопределяющегося. Он обнял Марию и поцеловал ей руку.

— Вот я и готов, ничего не поделаешь. Но какой из меня солдат? Как только начнется баталия, я тотчас... — Не договорив, он засмеялся.

Гарс рассказал, что его призвали позавчера, их там сто новобранцев, главным образом, недавние гимназисты, там и Павел Гложек и Гурка, все друзья-приятели, вместе им весело. Их держат в казармах, никуда не отпускают, послезавтра, говорят, повезут куда-то в Австрию.

— Каковы мерзавцы, а? Если начнется война, я сбегу на первой же станции.

Мария сокрушалась: война! Неужто бог допустит смертоубийство?

— Грдличка рассказывал — он все еще странствует где-то, не по нем прозябать здесь, — что с новобранцами там обращаются просто по-зверски! Казарма каждого превращает в послушную машину.

— Ну, не каждого. Возьми, к примеру, меня: из казармы нельзя отлучаться ни на шаг, а я вот, как видишь, сижу у тебя.

Пока мать Петра варила для Гарса яйца, тот продолжал:

— Знать бы, что будет война... знать бы, что я могу остановить ее, я бы на что угодно решился: убил бы окружного начальника, генерала, самого императора, пожертвовал бы жизнью, лишь бы освободить народ. Знать бы, что надо делать! Но я знаю только одно: войны не должно быть! И надеюсь, что ее не будет!

— Что делать? — саркастически усмехнулся Петр. — А для чего ж у нас избранники народа, трибуны, наши краснобаи-вожди? Они-то нам и скажут, что делать в дни, когда народ в тупике, когда решается его судьба.

— Избранники и трибуны сейчас, видимо, сидят на дачах, до них эта весть еще не долетела, — улыбнулся Гарс, сверкнув белыми зубами под темными усиками. Он вынул сложенное вчетверо письмо, развернул его и положил перед Петром. — Прочти-ка. Я глазам своим не поверил. Это от Марты Ержабковой... Бывшей Ержабковой. Пришло одновременно с призывной повесткой. Представления не имею, откуда она узнала мой адрес. Прочти, интересно, что ты скажешь. По-моему, бедняжка не в своем уме.

Петр прочел:

«Мой дорогой, самый любимый!

Тебе, одному тебе я должна написать. Я вышла замуж за Лихновского. Но он мне чужой! Не его, а твое лицо было передо мной, когда я стонала от сладкой боли, впервые отдаваясь. Это был ты, мой желанный. Я рождена, чтобы быть твоей. Мы были счастливы с тобой, когда ходили, рука в руке, испытывая сладостнов упоение. Среди цветущих склонов, под бездонным небом, мы бродили, как в прекрасном голубом сне. Наши сердца и мысли были слиты воедино. Мы шли рука об руку и были одним существом: твоими и своими глазами смотрела я на зеленые поля, на людей, на птиц в небе. Без тебя я не могла бы прожить и часа. Если день угасал, а я в этот день не повидалась с тобой, это была невознаградимая потеря. Я была в отчаянии, если ты надолго уходил, я плакала, тоскуя, как покинутый ребенок. Но ты возвращался, нетерпеливый, ты снова жаждал увидеть меня, мое лицо, руки, походку, услышать мой голос, коснуться моего лица. В твоих глазах я видела восхищение, словно ты смотрел на только что открытый тобою прекрасный край.

Или все это мираж?