Пламя и ветер

— Как ты думаешь, товарищ? — нервно спросил Роудного Петр. — Не пора ли взрывать железнодорожные мосты?

— Анархист! Лавину, которая сейчас покатится, ничем не удержишь!

— Она засыплет нас, — сокрушался Густав.

— Что же делать? Нельзя же, в самом деле, быть пассивными зрителями. Ведь чехов погонят на войну, будут умирать люди. За что? За чужие интересы, на службе Австрии!

— Это — война за капитализм и против нас всех! — снова вскипел Роудный.

«Если бы все мужчины не послушались, не пошли в казармы! — думал Петр. — Если бы все они осознали, что их гонят умирать за своих врагов!»

— Подумать только, я твердил товарищам о силе и влиянии Второго Интернационала, о всеобщей забастовке! — тихо произнес Роудный. — Уверял их, что с помощью всеобщего избирательного права мы завоюем большинство в парламенте и будем править государством!

Ему было нехорошо, он дрожал всем телом. Друзья отвели его домой и уложили в постель. У Роудного был жар.

Густав сокрушался и тихо бранился:

— Вот чего стоит ваш Маркс! — Он кивнул на портрет в простенке.

— И ты оставишь его тут висеть, товарищ? — спросил Петр.

— Что вы болтаете, маловеры! — возмутился Роудный. — Не он виноват, а его ложные толкователи, плохие пастыри. Предатели пролетариата забыли свои обещания, выступают за войну!

Он снова лег и повернулся лицом к стене. Ему хотелось остаться наедине со своим горем.

Петр и Розенгейм ушли.

Дни проходили в сетованиях, плаче, криках и суматохе, женщины непрерывно плакали. Мария Хлумова тоже. И все же она сохраняла мужество.

Ее жильцы разом рассеялись, упорхнули, словно птицы, но она говорила сыну:

— Главное, что ты остался дома, у меня не отняли хоть тебя. Худо ли, хорошо ли, как-нибудь прокормимся.

Петр нежно обнял ее.

Со всех сторон в город тянулись мужчины с черными сундучками, их провожали жены и дети. Подростки и старики вели лошадей, подъезжали на возах и бричках, груженных соломой и сеном.

Петр шел, на ходу заглядывая в газету. На углу площади он чуть не столкнулся с женщиной, которая везла детскую коляску. Это была Клара Фассати, бывшая Клара Фассати, теперь супруга землемера Схованека.

Клара гуляла, задумавшись, хмурая, но, узнав Петра, мило улыбнулась.

Хлум поклонился немного смущенно.

Широкая соломенная шляпка с веточкой алых вишен была очень к лицу Кларе, молодая женщина казалась выше ростом, глаза ее стали глубже... Да, эта шляпка очень шла ей! И вообще Клара сильно изменилась, пополнела, похорошела, словно бы окончательно созрела только после того, как стала матерью.

— Я вспоминала вас, думала, неужто и вас поглотила война? Это ужасно, Петр, ужасно! Мужа призвали в армию, я осталась одна в квартире, вот с ней, — она нагнулась над коляской и отогнула легкую светлую вуаль, открыв розовое младенческое личико, — с нашей Кларинкой! Муж хотел, чтобы дочка носила мое имя. Она такая спокойная, просто золотой ребенок, не знаю, что я делала бы без нее!

— Прелестная девочка. — Петр тоже наклонился над коляской. — Мне кажется, она очень похожа на вас.

— Ну конечно, немного похожа, иначе и быть не может. Но больше, мне кажется, она похожа на прабабку или прапрабабку, ту красавицу, что танцевала с Махой, когда он здесь был. Я вам об этом рассказывала, помните? Видите, у Кларинки золотые волосы. А если бы она не спала, вы увидели бы, что глаза у нее голубые, как весеннее небо.

Петр и Клара посмотрели друг на друга. На загорелом лице Клары мелькнула улыбка, и губы слегка приоткрылись, словно от жажды. Но эта улыбка была мимолетной, Клара продолжала серьезным тоном:

— Теории остаются теориями, а жизнь — совсем другое дело. Санин был просто глупцом, заурядным пошляком, который в конце концов, наверное, спился. Замужество прекрасно, когда есть ребенок. Нет ничего прекраснее!.. Но сейчас я так боюсь, так боюсь за мужа, что голова идет кругом. Только бы он вернулся! Он хороший человек, увлечен своим делом, давно бросил кутежи и пьянки, мы с ним отлично ладим, мне хотелось бы родить ему еще троих детей, мальчиков. Мальчики жизнеспособнее, да и возможностей у них больше. Материнство — чудеснейшая вещь, Петр! По-моему, гораздо чаще не женщины, а именно мужчины препятствуют зачатию, не хотят иметь детей и сердятся на жен, когда те, как говорится, попадаются... О господи, а сейчас началась война из-за этого эрцгерцога! На что нам эта, простите за выражение, дерьмовая война? Я проклинаю ее, быть может, еще ожесточеннее, чем вы, анархист и социалист, или как вы там называетесь. Я признаю вашу правоту! И пусть меня слышат люди, Петр, пусть на меня донесут, я всем готова в глаза высказать то, что мы говорим дома: эта война — величайшая подлость, какую только император мог придумать на беду народу!

Кругом сплошным потоком шли незнакомые люди из деревень, преимущественно мужчины, но Клара не понижала голоса: пусть слышит, кто хочет!