Пламя и ветер

— Сколько мы, социал-демократы, намучились, — продолжал Роудный свои размышления вслух, — пока нам удалось создать организацию. Скольких трудов, например, стоило добиться прямого и равного избирательного права и других прав для рабочих. И вот сейчас статья четырнадцатая, передающая всю власть в руки монарха, кладет конец всему этому. Император установил военную диктатуру, объявил войну, а мы молчали. И молчим! Где же наши вожди? Где вожди других партий? Где болтуны, которые на собраниях били себя в грудь и кричали, что не дадут ни одного человека, ни гроша на войну? На империалистическую войну! Все молчат... и я тоже трус! — Он умолк и, собравшись с духом, произнес хриплым и словно простуженным голосом: — Чем дальше, тем очевиднее трагедия человечества. Люди бросают работу и идут убивать друг друга... Трагедия пролетариата, несолидарного, разобщенного...

Петр вынул из кармана письмо Владимира Скалы из Лома и прочитал его вслух. Скала верит, что этот конфликт вызовет большую войну, которая, безусловно, приведет к краху если не Германии, то, во всяком случае, Австро-Венгрии. Падет Габсбургская империя, которая уже много лет угнетает несколько европейских народов и, прежде всего, нас, чехов. Держава Габсбургов — великое зло, средоточие милитаризма, клерикализма, капитализма, германизации. Но придет время, и навсегда будет свергнута монархия, народы вздохнут свободно, в Европе установится социалистический строй, при котором меньшинство не сможет эксплуатировать трудовое большинство.

— Да, молодец, молодец, он верно написал! — воскликнул Роудный, взмахнув руками. — Правда проста, — добавил он. — Вот только путь к ней труден, тернист, кровав.

Стремительно распахнулась дверь, вошел художник Грдличка, а за ним Трезал, словно по уговору.

— Что мне делать? — спросил испуганный Грдличка, даже не поздоровавшись, не сняв шляпы. — Я только что вернулся из Свратки, нарочно запоздал на призыв. Не идти же мне, в самом деле, сражаться за императора и Австрию! Но что мне будет за то, что я не явился на призыв? Меня все равно арестуют и отправят на фронт. А если я откажусь стрелять, меня поставят к стенке. Один человек ничего не может сделать. Или может? Много ли таких, как я?

— У меня взяли троих сыновей, — начал Трезал, нарушив молчание, воцарившееся в комнатке после отчаянных вопросов художника. — Что можно сделать, кроме как повиноваться и пойти в казармы? У меня взяли троих сыновей... Хорошо еще, что мой младший, Эвжен, — одноглазый калека, какое это счастье, друзья мои!

— Придется идти, — надломленным голосом сказал художник. — Но лучше я прострелю себе руку, чем стану убивать людей. — Прощаясь, он кивнул: — До скорого свидания. Может быть, все кончится еще до того, как я попаду на фронт? Говорят, что русские уже идут на Краков.

Он ушел, не закрыв двери. В нее ворвались звуки военной музыки.

2

Полковой оркестр снова промаршировал по площади. В эту же минуту из ратуши вышел стражник Лесина. Ему нужно было найти двух мужчин — для помощи в одном срочном деле.

Прежде всего Лесина поглядел, нет ли поблизости Альмы Вальти.

— Где же он, черт его подери? Каждый день болтается перед носом, а когда нужен, словно сквозь землю провалился!

Наконец он нашел Альму на лугу, в военном лагере. Сотни и тысячи резервистов собрались там. Палатки, полевые кухни, дымившиеся с утра до вечера, повозки и лошади, скот, приведенный на убой, охапки соломы и сена, мешки муки и сахара, ящики консервов, связки ремней, веревки, мотки проволоки, — так выглядел этот лагерь.

Унтеры бегали, покрикивая на солдат, кого-то выстраивали в шеренги, куда-то: вели новобранцев в штатской одежде и в мундирах. Казалось, здесь царит бессмысленная, ненужная суетня. Но попадались и островки спокойствия — солдаты и штатские, укрывшись в тени повозок, играли в карты или, собравшись вокруг гармониста, слушали его игру и пели. Тут же бродили крестьянки в низко надвинутых платках, разыскивая своих близких, расспрашивая о них. Иные уже сидели, обнявшись с солдатами, — ах, если бы можно было вот так держать и не отпускать «своего» никуда!

Всюду вертелись подростки и дети. Нищие во главе с Симайзлихой обступили полевые кухни. На этот раз все они были в ладу друг с другом, прямо-таки не верилось: сообща они возносили хвалу господу богу и императору-миротворцу, уписывая за обе щеки похлебку из солдатских котелков. Тут же собрались собаки разнообразнейшего роста и масти, среди них был и Енерал. Собаки горожан, прежде важные с виду, теперь заискивающе вертели хвостами, прося подачки. Никто не пинал их ногой, солдаты кидали им куски мяса и кнедлики, такие вязкие, что собаки не могли сожрать их: кнедлики прилипали к нёбу — ни разжевать, ни проглотить!

Шпиц Перлин как ошпаренный бегал с кнедликом в пасти, чувствуя, что задыхается, ничего не видя и не слыша. С перепугу он наткнулся на своего давнего недруга Енерала и повалился перед ним наземь. Енерал яростно вцепился ему в загривок, сильно тряхнул, отшвырнул в сторону и равнодушно отвернулся.