Пламя и ветер

Хотя хлеб еще не совсем созрел, крестьяне спешили убрать его и обмолотить. В нынешние недобрые времена лучше иметь хоть клок соломы и недозрелое зерно, чем остаться ни с чем.

Война — страшное дело: горят деревни, солдаты грабят, насилуют и убивают, жизнь не стоит ни гроша, люди гибнут не только от пуль и пожаров, но и от болезней, нужды, грязи и голода.

Амбар пахнет, как остывающая хлебная печь. Звенят цепа... Иозеф взволнованно прислушивается. Молотят, наверное, трое: отец, мать и старшая сестра Альжбета. Раз, два, три!

Лицо Иозефа проясняется, он слушает стук цепов и, блаженно улыбаясь, глядит на родной дом.

Крытый соломой амбар стоит в сторонке от избы и дворика, за дорогой, потому что поблизости для него не нашлось места.

На гумне молотят трое — отец, мать и сестра. Которая же это сестра? Альжбета или Анна? А где же другие брат и сестра? Где те, кого он еще не знает, Франтишек и Барушка, родившиеся, когда он был в ученье?

Сверкает на солнце пруд, у плотины отдыхают гуси.

Как выросли тополя у ручейка, что течет из пруда по лугам, — прямо не верится! А родной дом, груша под окном и вся деревушка из нескольких дворов — какие они маленькие, приземистые!

Солнце жарит вовсю, даже собаки убрались в тень.

Восемнадцатилетний подмастерье Иозеф Хлум стирает с лица пот, переводит дыхание и с бьющимся сердцем идет к задним воротам амбара, быстро распахивает их и входит, освещенный ярким солнечным лучом.

Стук цепов сразу умолкает.

Мужчина и две женщины перепуганы.

Видно, им померещился пруссак в железной каске.

Иозеф узнает отца. Но где же мать? Он не видит милого лица. Кто эти две женщины?

— Где матушка? — восклицает он. Тревога больно сжала ему грудь.

Мать умерла полгода назад. Отец снова женился, ради детей.

Мать умерла, тяжелая работа и частые роды подорвали ее здоровье. Из девяти детей четверо тоже умерло.

Матери нет в живых, а здесь, на гумне, работает мачеха и ее родственница. Две старшие сестры батрачат, а младшие дети, Франтишек и Барушка, заперты дома, в горнице, и ключ от нее в фартуке у новой жены отца.

Иозефу казалось, что не он, чье детство прошло здесь, а кто-то другой, чужой, словно издалека слушает все эти новости, слушает медлительное повествование отца.

Они стояли друг против друга, у отца был тревожный, страдальческий взгляд, лоб мокрый от пота, щеки покрыты щетиной; он исхудал, стал похож на тень.

Иозеф закусил губы, лицо у него покраснело. Ему хотелось броситься наземь, хотелось выгнать отсюда отца и женщин, поджечь этот сарай, как сгнившую ветошь.

Но он стоял, ко всему безразличный, как глиняный истукан, чувствуя лишь, как у него напрягаются мускулы рук и рубашка снова мокнет от пота.

Но вот он опомнился, вырвал из рук отца цеп и крикнул испуганным женщинам:

— Будем молотить!

Слезы лились безудержным потоком, из горла вырывались звуки, похожие на хрип раненого зверя. Иозеф плохо понимал, что делает: то ли молотит цепом, то ли колотится головой; и бил изо всей силы, словно хотел сокрушить злой рок, постигший его, отца и мать, всю их семью!

Женщины не поспевали за ним, испуганно отступали, им хотелось убежать, но, невольно поддаваясь исступленному настроению Иозефа, они работали как одержимые.

7

«Не умрет ли он, несчастный? — в мучительной тревоге думала Мария Хлумова. — Неужто моему ребенку суждено родиться сиротой?!»

Она не знала, за что взяться, с чего начать. Слава богу, что можно положиться на старшую служанку Барушку Тырпеклову, которая усердно помогала хозяйке. Барушка была высокая, костлявая девушка лет двадцати, молчаливая, строгая с подмастерьями. Сельская труженица сызмальства, она могла, если нужно, несколько ночей подряд помогать в пекарне.

К вечеру снова зашел доктор. Мария опасливо осведомилась, не повредят ли ее переживания мальчику.

— Какому мальчику? — недоуменно спросил доктор, но тотчас прищелкнул пальцами. — Ах да, понимаю. Почему вы думаете, что у вас будет мальчик? — И он усмехнулся, подняв косматые брови.

— Муж так хочет, — уверенно сказала Мария.

— Ладно, допустим, сын, — отозвался доктор, покосившись на хозяйку и определяя степень беременности — четвертый, пятый месяц? — Так я вам скажу, можете не тревожиться, мамаша: ребенок уже начал жить сам по себе, ваши переживания на нем ничуть не отразятся.

— Как бы у него лицо не пошло пятнами, — сказала Мария, озабоченно наморщив лоб. — Ведь говорят...

— Не верьте бабьим россказням! — прервал ее доктор. — Ребенок уже начал жить сам по себе. — И он ласково улыбнулся. Жена пекаря только сейчас поняла смысл его слов, и глаза ее округлились.

«Как это так, — сам по себе?» — подумала она, но не решилась расспрашивать.

Некоторых женщин беременность портит, а смуглое, словно опаленное июньским солнцем лицо Марии стало еще красивее.