Пламя и ветер

— Ваш супруг уже вне опасности, могу вам сказать, сударыня. Как врач, я вполне доволен, — серьезно казал доктор. — Можете быть спокойны. Однако же, если заметите какое-нибудь ухудшение, сразу дайте мне знать. — Он взял свой саквояжик и надел шляпу. — Какой возмутительный случай! — сказал он, уже в коридоре, куда Мария вышла проводить его. — Подданным императора Франца-Иосифа опасно выходить на улицу, его офицеры зазнались... от проигранных войн! Того и гляди, тебя убьет пьяница в офицерских погонах. — Всегда спокойный и улыбчивый доктор был непохож на себя. — Напишу в газету, пусть этого головореза примерно накажут! — Он наклонился к хозяйке. — Ведь дело не только в вашем супруге, поймите, сударыня. Если среди нас живет такой опасный субъект, это угроза мне и каждому из нас. За городом пожар, в городе чуть не убили человека. Австрийский офицер, вместо того чтобы поднять тревогу из-за пожара... Вы понимаете? Вот какие дела! Разве человеческая жизнь — не самое ценное на свете? Военные обязаны охранять жизнь наших граждан, сударыня, особенно офицеры, им за это хорошо платят. За наш счет, сударыня, из нашего кармана!

— Офицеру досталось, и крепко, пан доктор. Едва ли он в другой раз отважится поднять на кого-нибудь руку, — глубоко вздохнув, сказала Мария.

— Саблю, сударыня, а не руку! Это совсем не одно и то же. Нет, этот случай надо предать гласности, это не только ваше частное дело. — Доктор даже побагровел от негодования. — Такова Австрия! Император обманывает, не выполняет обещаний, которые дал своим чешским подданным, его офицеры ненавидят славян, особенно чехов, власти всячески норовят онемечить нас, по доносу священников арестовывают любого, кто не станет на колени при виде святых даров, когда их несут к умирающему. Это, видите ли, кощунство. Что для властителей Австрии человеческая жизнь? Для этих «героев», напавших на беззащитную Боснию и Герцеговину![9] Это они гнали бедняков на позорную войну шестьдесят шестого года! И даже не опубликовали реляции о потерях, словно бы это нас не касается.

Мария всхлипнула и, с трудом совладав с собой, сказала:

— Где уж нам жаловаться, пан доктор. Ведь казармы берут у нас хлеб. Пожалуешься — потеряешь заказчика. Военные все заодно, они нам жалобы не простят.

Врач пристально посмотрел в ее широкое лицо и направился к выходу, на прощание едва приподняв шляпу.

— Уверяю вас, вы этих заказчиков все равно потеряете, — добавил он.

«О господи! — перепугалась Мария. — Обиделся он на меня, что ли, раз такое пророчит?»

Происшествие с Хлумом, рассказы о котором каждый день обрастали новыми подробностями, вскоре замяли.

Штаб полка, говорят, расследовал этот случай и якобы с несомненностью установил вину лейтенанта фон Фогельзинга. Но, с другой стороны, его проступок, вполне объяснимый нетрезвым состоянием, был не из тех, за который должен быть наказан бравый офицер, любимец командира полка, майора Ренгсмута.

И господин майор не желал выяснять, при каких обстоятельствах был избит лейтенант Фогельзинг. Он предпочел бы, чтобы об этом инциденте поменьше болтали, не будоражили общественное мнение, не разжигали национальной розни.

Нельзя забывать и того, что лейтенант фон Фогельзинг — дворянин. Если даже он виноват, то уже достаточно наказан. Его ребра сильно пострадали от ударов тупыми предметами, а сабля так и осталась валяться в уличной пыли на потеху школьникам, которые сделали из нее игрушку. Этих мальчишек надобно было строго наказать. И вообще, куда они задевали саблю? Ее следовало возвратить пострадавшему офицеру, и если бы жители Ранькова были примерными подданными государя императора, они заставили бы бургомистра и директора школы принести извинения командиру полка. Но до этого никто и не додумался!

8

Прошло две недели, а Хлум еще не вставал. Приходили знакомые и родственники, расспрашивали, как было дело. Хлум уже в который раз пересказывал все, что помнил, его жалели и советовали подать жалобу в суд.

Проклятые казармы, ведь они покупают у нас товар, дают нам изрядный доход! Хлум не был мстителен, а суда он побаивался, как все деревенские жители, не считая редких любителей сутяжничества.

Мария сидела около мужа, сложив руки на выпуклом животе. Пекарь любовно и радостно смотрел на нее.

Днем Хлум по привычке спал, а ночью бодрствовал, и тогда все пережитое проходило перед его мысленным взором.

Ему вспоминались эпизоды детства, невероятно короткого, промелькнувшего, как ласковый ветерок. Виделась мать — неясная фигура с неразличимым лицом, встреть он ее — и не узнает. Как стирает время черты даже самых близких родных лиц!

Однажды мать взяла его с собой на покос. Там она ворошила сено, день был солнечный, яркий, мать мелькала, как золотистая тень, потом села рядом с сыном у ароматного стога и запела:

Марьянка, золотко,
зря не томи...

Это была ее любимая песня, песня ее семьи, песня о верности.

Похожи ли его сестры Альжбета и Катержина на мать? Похожа ли Анна?