Пламя и ветер

Хотя Хлум не собирался возобновлять процесс, по городу поползли слухи, что он предпринимает шаги к тому, чтобы восстановить свое доброе имя и вернуть имущество, которого несправедливо лишился. К нему вдруг стали проявлять интерес местные адвокаты, а многие раньковчане, которые прежде избегали его и старались не здороваться, теперь сами останавливались, завидя пекаря:

— Почтеньице, пан Хлум, доброе утречко!

Потом разнеслась новая весть: вдова Пухерная, которая после смерти мужа успешно вела торговлю, продает дом вместе с лавкой. Мол, торговля стала убыточная и она, Пухерная, на краю разорения. А кроме того, ее сын собирается жениться и хочет, чтобы мамаша вела у него домашнее хозяйство. Он служит в Вене, произведен в обер-лейтенанты.

И вот вдова Пухерная «смотала удочки», как выразился Чешпиво, уехала к сыну.

— Ну и черт с ней, — сказал Хлум, поднимая опаленные брови. — Наши деньги тогда никто не украл, она сама их утаила, — продолжал он, обращаясь к жене. Глаза его светились серым блеском зимнего неба.

Двухэтажный дом вдовы Пухерной, формально принадлежавший ее сыну, офицеру, и почти не требовавший ремонта, купил, через подставное лицо, торговец зерном Глюк.

Большой интерес к этому дому проявили многие раньковчане, особенно те, у кого было плохое жилье, но купить его им было не по средствам.

В этой связи говорили также о том, что владельцем двухэтажного дома в Подгразской улице, где до самой смерти снимал квартиру доктор Штястный, стал... кто бы вы думали? Доктор Максимилиан Седмик!

Да, да, люди уже видели, как докторша приводит в порядок палисадничек и запущенные клумбы. Говорят даже, что они заказали новую ограду — проволочную вместо штакетника и хотят покрасить ее зеленым.

— Быстренько они разбогатели, — не удержался, прослышав об этом, Чешпиво, сидевший в трактире «У белого льва». — Вот, к примеру, моя... — начал было он и осекся, сообразив, что колкость, чуть не сорвавшаяся у него с языка, сослужит ему дурную службу: не дай бог, кто-нибудь передаст доктору или его жене, тогда они ни за что не пригласят его, Чешпиву, когда в доме потребуется какой-нибудь ремонт. Рассудивши так, Чешпиво сделал крутой поворот. — Вот, к примеру, моя работа, — продолжал он, — куда мне гнаться за доктором! Моя работа и его, — тут и сравнивать нечего! Понятное дело, у него и денег больше.

5

По утрам Петр развозил хлеб и зубрил в это время латынь, а позже греческий. С арифметикой у него не ладилось, он с ней был, так сказать, на ножах, как и с учителем математики Цукраржем, который терпеть не мог бедных гимназистов, презирал их, как аристократ презирает людей в рабочей одежде.

Петр развозил хлеб на своей собачьей упряжке. Ранним утром он заходил в дома к еще сонным людям, в кухни, где было не убрано и пахло остатками еды, в квартиры, где были не прибраны постели. Он заставал хозяек неодетыми, и они подчас огрызались и выставляли его за дверь.

Как он ненавидел свою работу — развозку хлеба, который пекли отец и мать! И когда только этому будет конец?

Петр ненавидел и учителя Цукраржа. Хоть бы он сквозь землю провалился, сухарь бездушный, бессовестный человек!

— Что за гимназист этот Хлум! — возмущался в учительской Цукрарж. — На рукавах заплаты, воняет иной!

Наконец родители купили Петру новый дешевый костюм. Это было событие! Казалось, и Цукрарж сразу стал приветливее, но ненадолго. Тщетно Петр и многие одноклассники ломали себе голову над тем, почему Цукрарж придирается к ним, травит их, как садовник вредных насекомых, почему он без причины честит их тупицами и ослами. Еще больше не терпел бедных учеников законоучитель Леопольд Коларж, но тот хоть не ругался.

Хлумовым теперь жилось получше, чем на мельнице, однако о покупке лошади и телеги нечего было и думать.

Время бежало, Петр переходил из класса в класс, он заметно вырос, уже курил, — тайком, разумеется, — голос у него ломался, на верхней губе и на подбородке появился пушок. Юноша и смущался, и одновременно гордился этим.

Время бежало, и все же часто казалось, что оно еле тащится, ползет, как черепаха, ковыляет, как старый ревматик.

Так и не достиг Хлум былого успеха в делах, успех достался другим.

— Скорей бы ты кончил ученье и помогал нам зарабатывать, — говорила Петру мать, не при отце, конечно.

— Я сам жду не дождусь, когда избавлюсь от школьной казармы.

— Не говори так. Столько мальчиков хотело бы быть на твоем месте!

Что было ответить ей? Не жаловаться же на то, что он, Петр, живет в постоянной тревоге: завтра или послезавтра его вызовут к доске, и он получит единицу по математике, по греческому, по любому предмету. Как скажешь матери, что если учитель захочет, то и ученик будет знать предмет, а если не захочет, то ученик провалится?

Хлумовы наконец, кроме пекарни, сняли комнату с кухней. Отец мог теперь спокойно отсыпаться после ночной работы, а Петр стал приглашать к себе товарищей, и юноши вели долгие беседы.

Да, Хлумовым жилось легче, вот только здоровье отца стало сдавать, хотя он и не признавался в этом.