Пламя и ветер

Хлум рассердился на жену и сам ответил госпоже Иивальд. Он написал, что им живется не так плохо, как, по-видимому, изобразила жена, и что ему не хотелось бы, чтобы сын рос без отцовской заботы и присмотра. Он благодарит милостивую сударыню за любезность. Прежде чем написать письмо, Хлум долго честил на чем свет стоит варнсдорфских богатеев, которые онемечивают чехов и норовят закабалить даже чешских детей. В Варнсдорф? Нет уж, хватит! Ему, Иозефу Хлуму, этот Варнсдорф стоил здоровья, но чтобы его сыну он калечил душу — этому не бывать!

2

Когда мельник Бареш окончательно разорился и его мельницу продали с торгов — ее купил за гроши эрцгерцог, — Мария с облегчением вздохнула: они снова возвращаются в город.

В Ранькове Хлуму удалось арендовать у старого Кваснички пекарню с комнатой.

Чтобы заплатить аренду, Хлумовы продали гранатовое ожерелье, то самое, что Иозеф когда-то подарил жене в честь рождения сына. Кто бы мог знать, что этот подарок станет спасительным якорем для утлого суденышка их судьбы, беспощадно гонимого житейской бурей?

Хлум стал выпекать хлеб, и товар брали нарасхват. Появились старые знакомые, появились старые должники и как ни в чем не бывало, ни капельки не стесняясь, снова стали постоянными покупателями. Пришла и вдова Ержабкова, она чуть ли не единственная заговорила о старом долге и даже отдала часть денег.

Фассати заказывал ежедневно пять караваев, другие торговцы по два, по три, трактирщики тоже.

— Давно уже мы скучаем по вашему хлебу, мастер, — говорили покупатели. И в самом деле, хлеб у Хлума был отличный.

Хлум не успевал выпекать и развозить товар.

— Вот поднакопим несколько сотен, купим лошадь и телегу. А потом... потом выкупим наш домик, чтобы сыну было наследство, а нам прибежище на старости лет.

Мария просияла, слыша эти слова. «Наш домик», — говорил Хлум. Для них это все еще был «наш домик», хотя он уже опять перешел в новые руки: у Глюка его купил лавочник Заградка. В лавке теперь пахло не теплым хлебом, а квашеной капустой, картошкой, сыром.

Пока Хлумовы мыкали горе на отстукивающей свои последние дни мельнице Бареша, немало раньковских жителей отдало богу душу. Умерла старушка Коралкова, умер старый солдат Вилибальд Еждичек, а его преуспевающий отпрыск Бенедикт, уже женатый и с бородой, стал хозяином отцовской лавчонки.

А доктор Штястный?

Да, это была тяжелая утрата! Он скончался скоропостижно во время визита к своему чахоточному пациту Тламихе. Умер, помогая человеку.

О нем вспоминали с признательностью, он был поистине самоотверженный врач. Особенно это знали бедняки. Тламиха пережил своего благодетеля всего на две недели. Родственники, которые прежде не показывались у Тламихи, теперь сбежались к нему, но ничем не поживились — после покойного не осталось ни гроша, ни даже куска хлеба, только одеяло да подушка.

Место Штястного занял молодой доктор Седмик. Бог весть что он понимает в своем деле, рассуждали раньковчане, может, умеет только зубы лечить? Откуда у этого молокососа опыт?

Пациентов, впрочем, у него с первых же дней оказалось тьма. Жены торговцев и дочери сельских богатеев нахлынули со всей округи. Все они были в восторге — ах, какой молоденький, всегда чисто выбрит, совсем еще студент с виду. Пациентов было так много, что новый доктор почти не успевал делать визиты на дому. Когда его вызывали к больному, он являлся не раньше чем к вечеру, а то и ночью.

Пациентки хором твердили, что у нового доктора золотые руки. Но их интерес разом угас, когда Седмик женился на девушке из Праги. Сколько ей лет, этой чужачке? Да лет девятнадцать. А принесла она ему капитал в приданое? Смотрите-ка, даже не берет служанки, сама ведет хозяйство! В лавку за покупками ходит простоволосая, и не подумаешь, что она докторша.

— Она сказала, что не любит наряжаться, — поделилась Мария новостью с мужем.

— Не то что ты прежде! — поддел ее Хлум.

— Что правда, то правда, я наряжалась. Но только для тебя, — ответила уязвленная Мария. — Да и не больше, чем другие наши мещанки.

— Я не в обиду тебе, — успокоительно сказал муж. — Кстати, мне ты больше всего нравилась в черной бархатной жакетке.

— Ты же сам покупал мне кольца и брошки. И ожерелье из чешских гранатов. — Она все еще немного сердилась за иронию.

— Что было, то прошло, — сказал Хлум и отворотился к окну. — Стоит ли расстраиваться из-за прошлого? Мы с тобой больше оглядывались назад и не думали о будущем. Словно надевали шоры на глаза. Потому-то мельник и обвел нас вокруг пальца, а мы клюнули на удочку этого хитрого дурака.

Помер и старьевщик Розенгейм. В гробу из нетесаных досок его свезли на еврейское кладбище и похоронили у самой ограды, подальше от участка, который купил для себя и своих многочисленных домочадцев богатей Глюк.

Сын Розенгейма Густав в это время уже жил в Праге и кормился там подноской багажа на вокзалах. О смерти отца он узнал случайно, в день похорон, и тотчас приехал в Раньков.

Главы еврейской общины накинулись на него с упреками.

— Нечего больше болтаться в Праге, останешься здесь, хоть ради наследства, дурак, — строго сказал раввин.